Но не прошло и трех месяцев, как я получила от Мэйбл
исполненное отчаяния письмо с просьбой приехать. Она писала, что дела идут все
хуже и хуже, что она не выдерживает такой жизни. Я быстренько уладила свои дела
и отправилась к ней.
Я застала ее в очень плачевном состоянии — сплошной комок
нервов, да и только. Дом, в котором она жила, назывался «Миртл-Дени» и был
просторным и удобным. В доме жили кухарка и горничная, а также сиделка, которая
ухаживала за старым мистером Денменом, свекром Мэйбл. У него, как это
говорится, не все в порядке с головой. В общем человек он спокойный, прекрасно
воспитанный, но временами какой-то странный. Как я уже говорила, у них в роду
были душевнобольные.
Перемены, произошедшие в Мэйбл, потрясли меня до глубины души.
Теперь ее почти невозможно было вызвать на откровенность. Я не стала задавать
ей лобовых вопросов, а завела речь о ее друзьях, Галахерах. Она часто упоминала
о них в своих письмах ко мне. Мэйбл ответила, что теперь она почти не видится с
ними. Как, впрочем и с другими знакомыми. Я сказала ей на это, что неразумно
отгораживаться от всего света и порывать с друзьями. Вот тут-то все и выплыло
наружу. По словам Мэйбл, в этом не было ее вины. «Ни одна живая душа здесь не
желает знаться со мной, все шарахаются от меня, как от прокаженной! Это ужасно!
Это уже совершенно невыносимо. Я хочу продать дом и уехать за границу, но
почему, скажите на милость, я должна бежать из собственного дома? А ведь ничего
не поделаешь. Как же быть?» — Даже и передать не могу, как я
расстроилась, — сказала мисс Марпл, обращаясь к своим слушателям.
«Моя дорогая Мэйбл, — заявила я ей, — удивляюсь я
тебе. Ведь должна же быть какая-то причина всему этому…».
Но Мэйбл всегда отличалась строптивым характером, поэтому
оказалось очень непросто добиться от нее правдивого ответа. Она твердила что-то
о злобных наговорах, о лодырях, ничем не занятых кроме сплетен и забивающих
людям голову своими бреднями.
«Все ясно, — сказала я. — Очевидно по городку о
тебе ходят сплетни. Но с чем это связано? Выкладывай все как есть.»
«Это так жестоко и несправедливо», — простонала Мэйбл.
«Конечно, жестоко, но ты не сообщила мне ничего такого, что
стало бы для меня откровением. А теперь, Мэйбл, скажи как на духу, что именно
говорят о тебе люди»?
И тут все вышло наружу. Оказалось, что Годфри умер в
одночасье, и это дало пищу разным домыслам и догадкам. Пошли разговоры о том,
что Мэйбл отравила своего мужа. Ничто так не ранит, как подобного рода
пересуды, и бороться с ними, оправдываться — чрезвычайно трудно. Когда люди
болтают за глаза, вы не можете ни отрицать, ни возмущаться, а сплетня
разносится вдаль и вширь, обрастая новыми подробностями, и никто и ничто не в
силах положить этому конец. Я была совершенно уверена только в одном: Мэйбл
никак не способна отравить кого бы то ни было. И я не понимала, с какой стати
ее жизнь должна быть испорчена только из-за того, что она совершила какую-то
глупость.
«Но ведь дыма без огня не бывает, — сказала я
ей. — А теперь признайся, Мэйбл, что могло дать пищу таким пересудам? Должно
же что-то быть». И она стала мямлить, что-де не знает никакой другой причины,
кроме внезапной смерти Годфри. За ужином он был как огурчик, а ночью ему вдруг
стало плохо. Послали за доктором, но бедняга умер через несколько минут после
его прихода. По мнению врача, смерть наступила в результате отравления грибами.
«Ну, — сказал я, — этого для сплетен недостаточно,
должно быть что-то еще». И Мэйбл ответила, что за завтраком между ними
произошла ссора.
«И слуги, надо думать, все слышали?» — предположила я.
«Их не было в комнате».
«Но, моя дорогая, они могли услышать из-за двери.»
Я знаю, как истошно может кричать Мэйбл, да и Годфри Денмен
никогда не сдерживался во гневе.
«Из-за чего вы погрызлись?»
«О, обычное дело. Всегда одно и то же. Сначала вспылишь из-за
какой-нибудь мелочи, а уж потом Годфри становился совершенно несносен, начинал
говорить ужасные вещи. Так было и в то утро. Я не сдержалась и высказала ему
все, что о нем думаю».
«То есть вы крупно разругались?»
«Это не моя вина.»
«Дорогая девочка, — сказала я, — не имеет
значения, кто был виноват. Сейчас мы говорим не об этом. В таком городке, как
ваш, очень трудно что-либо утаить от людей. Все мигом обо всем узнают. Вы часто
ссорились, а в то утро особенно рьяно, а ночью твой муж умирает при таинственных
обстоятельствах. Это все, или было что-то еще?»
«Я не понимаю, тетя, что вы имеете в виду под „чем-то
еще"“.
«Только то, что я сказала, дорогая. Если ты сделала еще
какую-нибудь глупость, ради Бога, ничего не скрывай. Я хочу только одного,
помочь тебе.»
«Никто и ничто не поможет мне, кроме смерти», — в
отчаянии вскричала Мэйбл.
«Ты должна верить в Провидение. Теперь я знаю, что ты
рассказала мне еще не все.» Я всегда, даже когда Мэйбл была ребенком, знала,
скрывает она что-нибудь или нет, и умела добиться правды.
Оказалось, что в то утро Мэйбл отправилась к аптекарю,
купила немного мышьяка и, конечно, расписалась за покупку. Ну и естественно,
аптекарь начал болтать.
«Кто ваш врач»? — спросила я.
«Доктор Роулинсон».
Я знала его в лицо, Мэйбл как-то раз показала его мне. Это
был дряхлый старик, и у меня достаточно жизненного опыта, чтобы верить в
точность его диагнозов. Некоторые доктора — умные люди, другие — не очень, но в
пятидесяти случаях из ста даже лучшие из них не знают, как вас лечить. Я одела
шляпку и отправилась повидаться с доктором Роулинсоном. Он оказался именно
таким, каким я его помнила — милым, добродушным, рассеянным стариком,
подслеповатым и тугим на ухо, и, к тому же, раздражительным и обидчивым. Стоило
мне обмолвиться о смерти Годфри, как он пустился в пространные рассуждения о
съедобных и несъедобных грибах. Доктор сообщил мне, что расспрашивал кухарку, и
она сказала ему, что один или два гриба показались ей подозрительными, но коль
скоро их доставили из лавки, она решила, что все в порядке. Однако, чем дольше
она раздумывала о грибах, тем больше убеждалась, что они были какие-то
странные. Еще доктор рассказал, что когда он пришел к больному, тот не мог
глотать и умер через несколько минут после появления Роулинсона. Он выдал свидетельство
о смерти об отравлении от ядовитых грибов, но в какой степени этот диагноз
диктовался истинной уверенностью, а в какой — упрямством, я сказать не могу.
От доктора я отправилась домой и без обиняков спросила
Мэйбл, зачем она покупала мышьяк. Должна же быть тому какая-то причина.
«Ты сделала это с какой-то целью?» — спросила я, Мэйбл
разрыдалась.
«Я хотела умереть. Я была так несчастна, что подумывала
свести счеты с жизнью.»
