Паренёк начал свой танец отчаянно подвывая:
Нандзёрэ Куманоки!
Кандзёрэ Сисиноки!
Сиккэ Ситгарака,
Гоккэ Готтарака,
Каккэ Ка-ка-ка-ка-ка!
Выслушав песню столько раз, я более-менее понял, как надо её исполнять. Начинаешь с «Нандзёрэ Куманоки! Кандзёрэ Сисиноки!», а дальше — как бог на душу положит.
Парень вернулся на своё место под громовые овации. Проводив его, все опять захлопали и с улыбками стали поглядывать в мою сторону. Я медлил, не зная, что делать. Уместно ли мне, человеку, которого здесь никто не знает, петь и танцевать перед этими людьми? Хотя было видно, что именно этого от меня и ждут. И потом, они так щедро меня угощали. Отказать им было бы неприлично.
Пока я раздумывал, староста деревни, не переставая бить в ладоши, подсказал мне выход из положения:
— Ну что же. Может, танец трудноват для нашего гостя.
Меня как пружиной подбросило.
— Нет-нет. Я буду танцевать!
Все зааплодировали, восклицая: «Гость будет танцевать!»
— Давай, давай!
Оцуки со своими товарками подошли ближе и с надеждой посматривали на меня.
Танец сам по себе комичный, кто бы его ни танцевал. Так что надо действовать в том же духе, решил я. Вышел на середину и, качнувшись в такт два-три раза, начал свой номер:
Нандзёрэ Куманоки!
Кандзёрэ Сисиноки!
Буккэ Буттарака,
Яккэ Яттарака,
Боккэ Бо-бо-бо-бо-бо!
Песня кончилась, а с ней и танец. Громко смеясь над тем, что только что отчудил, я ждал аплодисментов. Посмотрел по сторонам и понял…
Никто не смеялся. Ни один человек.
Все — и староста, и другие старики, бородач, женщины — перестали хлопать и опустили глаза, будто им стало неловко. Заметно побледневшие краснолицый и машинист сосредоточенно изучали дно своих чашек и почёсывали головы в явном замешательстве. Стоявшая на земляном полу Оцуки тоже смущённо смотрела себе под ноги.
«Так я и знал. Не надо было этого делать», — думал я, неловко сходя с помоста. Я, чужой человек, танцевал плохо и испортил поминки.
Волнуясь, я обратился к старосте с извинениями:
— Извините меня, пожалуйста. Я плохо танцевал ваш танец и всё вам испортил.
— Нет-нет. Дело не в этом. — Староста поднял на меня глаза и с сожалением покачал головой, — Ты пел и танцевал очень хорошо. Даже слишком хорошо для чужака.
— Да? — (Может, не надо было так хорошо танцевать?) — Почему же тогда никто не засмеялся? Над другими же смеялись.
— Слова в твоей песне были не хороши.
— Слова? — Я смотрел на него, не веря своим ушам. — Но это же бессмыслица, набор звуков без всякого смысла, как и у всех!
— Правильно, — кивнул староста, — Другие, до тебя, все пели бессмыслицу, чтобы не петь настоящие слова. А ты думал, у тебя бессмыслица, а слова случайно вышли настоящие.
— Как настоящие?! — изумился я. — Вы хотите сказать, что я действительно спел песню Медвежьего Леса? «Боккэ Бо-бо-бо-бо-бо»?
Людей явно смутили мои слова. Они беспокойно заёрзали, послышались вздохи и стоны.
— А что здесь такого? — допытывался я у старосты, — Почему это нельзя петь?
— Песня Медвежьего Леса — это траурная песня, — стал объяснять он, — Нельзя её петь. Запрещено. С давних пор она передаётся в Медвежьем Лесу от поколения к поколению, но петь её вслух перед людьми нельзя. Если мы нарушим это правило, с нашей страной обязательно случится какая-нибудь беда.
— Что? Вы имеете в виду нашу страну? Японию?
— Да.
Дурацкое суеверие! Смех да и только. Они все сговорились меня подурачить. Но, посмотрев вокруг, я понял, что тут не до шуток. Все были мрачные и подавленные.
У меня по коже пробежал холодок. Я снова повернулся к старосте и умоляюще попросил:
— Не шутите надо мной, пожалуйста! Я и так достаточно суеверный для своего возраста!
— Суеверие тут ни при чём. — Староста сурово взглянул на меня в первый раз за всё время. — Стоит здесь кому-то нечаянно спеть эту песню, как в нашей стране обязательно случается что-то страшное. Поэтому мы всем — и взрослым, и женщинам, и детям — запрещаем. Строго-настрого. Но родители не всегда следят за детьми. Такое бывает то и дело — по небрежности или из-за невнимательности. И как только ребёнок запоёт, в стране происходит ужасное бедствие или какое-нибудь другое несчастье. До сих пор виновниками были только дети, поэтому их не наказывали слишком строго. Никогда не доходило до того, чтобы гибель грозила всей стране. Но сегодня ночью появился прекрасный молодец и спел эту песню. Очень громко и очень хорошо. И наказание будет по заслугам.
— Да я же не знал! — с болью вырвалось у меня, — Спел какую-то ерунду, вот и всё. Я понятия не имел, что это что-то значит! И за это наказание?
— Да, — ответил староста с устрашающей уверенностью.
Уткнувшись лицом в руки, я воскликнул:
— Зачем вы разрешили мне танцевать? Если это табу и так опасно, почему все настаивали, чтобы я пел? Вы все тоже виноваты! Зачем вы запели песню Медвежьего Леса посреди поминок?! Может, думали, кто-нибудь возьмёт и опростоволосится — запоёт с настоящими словами?
— Верно. Мы тоже виноваты, — заявил краснолицый, который открывал вечер танцев. Было видно, что его мучает совесть.
— И то правда, неправильно всё на тебя сваливать, — поддержал его староста, печально глядя на меня, — Хочешь знать, почему мы так любим петь песню Медвежьего Леса? Потому что думаем, что когда-нибудь сможем услышать настоящие слова. Кто-нибудь случайно их споёт. От этого нас всех пробирает дрожь. А где-то в глубине есть чувство гордости: у нашей деревни ключи от судьбы всей страны. Потому песня зажигает ещё сильнее. И потом, сегодня мы все слишком увлеклись. Когда ты сказал, что хочешь танцевать, что-то мне подсказало: добром это не кончится. Могу побиться об заклад, у других тоже было такое предчувствие. Но никто даже во сне не мог представить, что ты возьмёшь и споёшь нашу песню, правильно, до последней буквы. Без единой ошибки, с начала и до конца. Нам нравилось это возбуждение, чувство опасности. И вот что вышло.
— И что, ничего нельзя сделать? — Я уже почти плакал.
Все как один покачали головами.
— Нет. Ничего, — ответил староста, — Что сделано, то сделано. И давайте не думать слишком много о том, что теперь может случиться со страной.
— Да, давайте не думать, — эхом откликнулись его земляки, стараясь меня утешить.
— Какой смысл себя изводить, гадая, что может случиться?
— Выбрось это из головы!
— Да не беспокойтесь вы!
