Бог мой, сентиментально до ужаса, подумала Роузи и едва не рассмеялась вслух от удовольствия, ибо на последней странице, в самом низу, большими буквами, было написано не «Конец», а
НАЧАЛО
Глава шестая
Один ягненок умер; он лежал мок рым комком возле матери, которая недоверчиво его обнюхивала. В глубине сарая овца умерла при родах: ягненок остался жив и пытался сосать молоко. Споффорд поднял лампу — в ее свете стали видны клубы пара от его дыхания — и тщательно пересчитал овец; он так устал, что едва мог считать. Остальные были в порядке. Итак, один мертвый ягненок, у его матери полно молока; и один ягненок остался без матери. Но живая овца не давала молока сироте; мешал какой-то инстинкт, запах или что там еще. Так что осиротевший ягненок умрет с голода, если только Споффорд не начнет прямо сейчас кормить его с рук.
Либо можно попробовать один старый способ, о котором он слышал от кого-то, вот только забыл от кого; у него остался в памяти смутный образ старого пастуха, который тоже научился этому у своего предшественника, и цепочка уходила в древность. Ну, что ж.
Он раскрыл нож и, действуя быстро и почти машинально, словно делал это уже много раз, освежевал мертвого ягненка, сняв с него тонкую влажную шкурку. Сделав это, он взял ягненка-сироту и, обвязав его этим жалким лоскутом из шкуры собрата, положил рядом с матерью умершего.
Мать, как могла, внимательно осмотрела его, обнюхала и признала за своего собственного. Уступая настойчивым требованиям замаскированного ягненка, она подпустила его к вымени: пусть живет.
Ну как вам это понравится, умилился Споффорд, у которого от возни со шкурой руки были перепачканы в крови до запястий. Ну как…
— …вам это понравится, — произнес он вслух и проснулся.
Была вовсе не февральская ночь, когда обычно ягнятся овцы, а декабрьское утро. Ночью выпал снег, первый в этом году, белый свет заливал верхний этаж его дома, и о том, что был снегопад, он догадался, не поднимая головы.
Елки-палки, подумал он взволнованно, бывают же такие яркие сны. Такие убедительные.
Он сел и почесал голову обеими руками. Его куртка из овчины, чистая, висела на крючке. Он рассмеялся: классный это был фокус с ягненком. Интересно, подумал он, правда, что ли, это помогает. Насколько ему помнилось, он никогда о таком не слышал, хотя в детстве ему как-то пришлось кормить вручную осиротевшего ягненка. Старый пастух из этого сна, рассказ которого он будто бы вспомнил (розовощекий, с обгрызенной трубкой, с волосами, похожими на овечью шерсть) точно был ему незнаком — полная выдумка.
За завтраком он решил: надо спросить у кого-нибудь знакомых местных овцеводов, есть ли такая уловка. Правда ли, что это известный старый способ.
А если правда?
Следующее решение он принял за мытьем посуды.
День казалось, отмечен был каким-то особым смыслом: этот сон, этот снежный отблеск, словно бы открыл, обнажил какие-то глубины в нем самом. В общем, закончив работу по дому, он отправился на Заимку к Вэл — давненько он собирался к ней выбраться. Ковыряя в зубах костью форели, которую держал специально для этой цели, он примерно наметил, какие вопросы ей задать, что за совет ему нужен и в какой области.
Дальняя Заимка Вэл, в Шэдоуленде, на зиму обычно закрывалась. Вэл так изъяснялась относительно этого закрытия, словно бы это она сама закрывалась на три месяца: «Я закрываюсь на Благодарение, — говорила она. — И буду закрыта до Пасхи». И в каком-то смысле Вэл тоже закрывалась. Стоило выпасть хотя бы легкому снежку, и она переставала водить машину; ее «букашка» (в которую рослая Вэл едва влезала, как большой клоун в крошечную цирковую машинку) превращалась в бесформенный белый холмик на подъездной аллее, и только когда машина скидывала по весне костюм снеговика, Вэл вновь садилась за руль. Все это время она (и ее престарелая мать, которая тоже жила в Заимке) целиком полагалась на телефон, на заботливость тех, кто к ним заезжал, и на определенный талант впадать в спячку, умение жить летними впечатлениями, занятиями, сплетнями и новостями, как на запасе подкожного жира. Собственно, когда дело уже шло к весеннему равноденствию, она и впрямь как будто усыхала, как медведица к весне.
Заимка представляет собой приземистое двухэтажное строение на берегу Шэдоу-ривер, добираться до которого приходится по одному из двух проселков — и с немалым трудом. Ни вывеска, ни обстановка почти не переменились за последние тридцать лет. Был один момент, о котором Споффорд часто с любопытством думал, но никак не решался потихоньку выспросить — давно ли Заимка перестала быть борделем. Из кое-каких обмолвок и полунамеков местных жителей он сделал вывод, что так и было еще на их памяти, в пользу этого предположения говорила и общая планировка дома (спереди бар и ресторан, сообщавшиеся с хозяйской гостиной, а наверху и в скрытой среди сосен пристроечке — несколько маленьких комнат, которые теперь пустовали), и характер матери Вэл, Наины, которая теперь ушла на покой и выступала в основном в роли креста, который влачила по жизни Вэл. Споффорд легко мог представить ее в роли этакой уездной бандерши; хотя он никогда не водил знакомства (по крайней мере, не в этой стране) с уездными бандершами. Теперь она посвятила себя особым отношениям с Богом и рассказывала небылицы о своем прошлом, в ответ на что Вэл фыркала и говорила ей колкости. Они никогда не жили врозь.
— К завтрему растает, — сказал Споффорд. — А я вот тут привез кой-чего. Положи в кладовку.
Он завез ей продуктов, лакомств и блок «Кента», о котором она просила, да еще проволочную корзинку апельсинов.
— Дороги расчищали? — спросила Вэл. Она имела очень смутное представление о реалиях зимней жизни, но любила о них поговорить. — Нет? А ты все-таки поехал сюда из-за этой ерунды? Распродолбаный ты сорви-голова. Думаешь, вымахал такой большой, так все тебе можно?
Споффорд рассмеялся:
— Вэл, снега не настолько много, чтобы забился протектор.
Она улыбнулась, прекрасно зная цену этой его показной скромности, и показала продукты матери:
— Глянь, ма. Что ты на это скажешь?
— Он хороший парень. — Мать сидела рядом с ней на койке. — Бог уготовит ему что-нибудь особенное.
— Ты ему напомни, Богу-то, — сказала Вал. — Пусть Бог отложит для него счастливый билетик.
— Тебе бы все язвить.
Они сидели на кровати Вэл перед включенным телевизором — показывали сериал, который Вэл не пропуска — обе кутались в пледы, подоткнув за спину подушки, перед ними стоял кофейник: вроде еще не поднимались, но уже и не спали; вставали они поздно и подолгу. На койке рядом с «Телегидом», «Дальвидским глашатаем» и какими-то журналами светской хроники стоял подносик с собачьим завтраком, здесь же сидел и сам песик, маленький пекинес, с таким же победным видом, как герой мультфильма, в честь которого был назван. Он тявкнул и стал сопеть на Споффорда.
