Лес, куда убежала Лайлак, был разнообразный, густой и колючий, темный, как церковь, и непроницаемый для глаз. Оберон ворвался в него вслепую, спотыкаясь и цепляясь за колючки. Очень скоро он обнаружил, что забрался в такую чашу, где раньше не бывал. Он словно ринулся в открытую дверь, не зная, что за нею начинается лестница в погреб, и проехался по ступеням вниз. «Не уходи, — кричал он, потерявшись. — Не уходи». К таким повелительным нотам он никогда прежде не прибегал, в них не было нужды, а теперь на них нельзя было не откликнуться. Но ответа не последовало. «Не уходи, — повторил Оберон уже не таким требовательным тоном. Он оробел в темноте, а его юная душа не в силах была примириться со столь внезапной утратой. — Не уходи. Пожалуйста, Лайлак. Не уходи, ты была моей единственной тайной!» Гигантские и холодные старики, не особенно встревоженные, но проникшиеся интересом, взирали сверху, как деревья, на малыша, который столь решительно и внезапно затесался в их ряды. Опустив руки к своим огромным коленям, они рассматривали его, насколько был доступен их зрению предмет столь миниатюрный. Один из них поднес палец к губам; молча они наблюдали, как малыш спотыкается об их ноги; кружком приложив к ушам громадные ладони, с лукавой улыбкой ловили его горестные вопли, которых не могла слышать Лайлак.
Две красивые сестрички
«Дорогие родители, — писал Оберон в Складной Спальне (ловко стуча двумя пальцами по древней пишущей машинке, которую там обнаружил). — Ну и зима выдалась здесь, в Городе! Радуюсь, что она не будет длиться вечно. Хотя сегодня температура была двадцать пять градусов, а вчера снова шел снег. Там у вас, уж точно, погода еще похуже. Ха-ха! — Аккуратно слепив это веселое восклицание из знака одиночной кавычки и точки, он помедлил. — Я уже дважды посетил мистера Петти из конторы „Петти, Смилодон и Рут“, дедушкиных адвокатов, как вам известно, и они снизошли до того, чтобы выдать мне некоторый аванс под гарантию моих наследственных прав (небольшой). Когда проклятое дело будет наконец улажено, они сказать не могут. Но что все завершится как надо, я уверен. — Он не был уверен, бушевал, накричат на бездушную машину, которая служила у мистера Мелкина секретарем, готов был скомкать жалкий чек и бросить в нее, однако подобное признание было бы не к лицу персоне, которая, закусив от напряжения язык, старательно выстукивала на машинке это письмо. Все было замечательно в Эджвуде, все было замечательно и здесь. Все было замечательно. Оберон перешел к новому абзацу. — Я почти уже сносил ботинки, в которых приехал. Тверды улицы Города! Как вы знаете, цены в Городе высокие, а качество товаров неважное. Не могли бы вы послать мне пару высоких ботинок на шнуровке, что хранятся у меня в стенном шкафу? Они не очень презентабельные, но так или иначе, большую часть времени мне все равно придется трудиться здесь, на Ферме. В эту зиму работы невпроворот: уборка, уход за животными и прочее. Джордж в своих галошах — это такое зрелище, что можно лопнуть со смеху. Но он был ко мне очень добр, и я это ценю, пусть даже работать приходится до мозолей. Среди тех, кто здесь живет, есть и другие приятные люди. — Оберон замер, не донеся палец до буквы С, словно перед пропастью. Лента в машинке была старая, побуревшая, буквы, как пьяные, лезли то вверх, то вниз, вместо того чтобы выстраиваться в линейку. Но Оберон избегал писать от руки, чтобы Смоки не увидел его почерк, испорченный шариковой ручкой и прочими грехами. Так что насчет Сильвии? — Среди них имеются… — Оберон перебрал в уме тогдашних обитателей Ветхозаветной Фермы. И пожалел, что свернул на эту дорожку. — Две сестры-пуэрториканки, очень красивые». — На кой черт он затеял этот рассказ? Старая привычка тайного агента — запутывать следы — сидит у него в пальцах. Не говори им ничего. Оберон откинулся на спинку стула, не желая продолжать. В тот же миг в дверь Складной Спальни постучали, и Оберон вынул листок из машинки, рассчитывая закончить письмо позднее (чего так и не сделал). Чтобы добраться до двери, ему, с его длинными ногами, хватило двух шагов. Он распахнул ее для двух красивых сестричек-пуэрториканок, которые на самом деле сводились к одной, целиком принадлежавшей ему.
Однако на пороге появился Джордж Маус. (Оберон скоро научился различать, кто пришел: Сильвия или кто-нибудь другой. Сильвия всегда не стучалась, а скребла дверь или барабанила по ней ногтями. Так просятся в помещение мелкие животные.) На локте у Джорджа висела старая шуба, на голову была нахлобучена древняя женская шляпка из черного шелка, а в руке он держал два пакета для покупок.
— Сильвия здесь? — спросил он.
— Нет, сейчас нет. — С привычной ловкостью тайного агента Оберон уже неделю избегал встреч с Джорджем на его собственной ферме, проскальзывая туда и обратно тихонько как мышь. Но теперь Джордж явился собственной персоной. Никогда прежде Оберон не бывал так растерян, не чувствовал себя преступником, которого взяли с поличным, не сознавал, что любое его замечание покажется неуместным и оскорбительным, какую манеру ни выбери: серьезную, шутливую, небрежную. Перед ним хозяин дома! Его родственник! Который по летам годится ему в отцы! Обычно Оберон не особенно задумывался о других людях с их чувствами, но теперь словно влез в шкуру Джорджа и знал точно, что он должен испытывать. — Она вышла. Куда — не знаю.
— Да? Ладно, эти вещи — ее. — Джордж положил пакеты и сдернул с головы шляпку, обнажив свои всклокоченные седые волосы. — Там еще кое-что осталось. Она может зайти. Уф, гора с плеч. — Он сбросил шубу на бархатное кресло. — Эй, не волнуйся. Чур, не бить меня, приятель. Я тут ни при чем.
Только сейчас Оберон понял, что с неподвижным лицом жмется в углу, не находя уместных слов, чтобы ответить. Больше всего ему хотелось извиниться перед Джорджем, но он сообразил, что это прозвучало бы оскорблением. А кроме того, по-настоящему он не чувствовал за собой вины.
— Она совсем еще девчонка, — сказал Джордж, осматриваясь (на кухонный стул были брошены трусики Сильвии, на раковине стояли ее мази и зубная щетка). — Совсем девчонка. Надеюсь, вы будете очень счастливы. — Он шутливо стукнул Оберона в плечо, потом ущипнул за щеку — очень даже больно. — Ты, сукин сын. — Джордж улыбался, но в глазах его горел безумный огонь.
— Она думает, ты потрясающий, — сказал Оберон.
— Не в бровь, а в глаз.
— Она не знает, что бы без тебя делала. Если бы ты не пустил ее сюда жить.
— Ну да. Она мне тоже говорила.
— Ты для нее вроде отца. Только лучше.
— Правда, вроде отца? — Джордж прожег Оберона своим горящим как угли взглядом и, не отводя глаз, рассмеялся. — Вроде отца. — Смех, дикий и отрывистый, зазвучал громче.
— Ты почему развеселился? — спросил Оберон, не зная, следует ли ему присоединиться, а кроме того, не над ним ли Джордж смеется.
— Почему? — Джордж зашелся в смехе. — Почему? А какого черта мне, по-твоему, делать? Плакать? — Закинув голову назад и обнажив свои белые зубы, Джордж разразился громоподобным хохотом. Оберон не мог удержаться и тоже засмеялся, но робко. Заметив это, Джордж стих. Хохот сменился кудахтаньем, как за буруном следует мелкая рябь. — Вроде отца, ну-ну. Забавно. — Он подошел к окну и посмотрел на стальное небо. В последний раз хихикнув, Джордж сцепил руки за спиной и вздохнул. — Ладно, она не девушка, а настоящий ураган. Не самое то для такого старого хрыча, как я. — Он через плечо взглянул на Оберона. — Тебе известно, что у нее есть Судьба?
