— Купи убийцу-смертника, пусть девчонки его потреплют и прикончат, — предложил Авл.
— Уже приценивался. Есть в городской тюрьме трое. Но все такие уроды, что за Орфея вряд ли сойдут. К тому же здоровые, девкам ни одного из них не поднять. Я же так хорошо придумал — чтобы твоего красавчика с арены на руках уносили. Да и потом… я ж говорю… это представление на затравку, без крови. Пятьдесят процентов сборов ваши. Если нет — то нет. Возьму кого-нибудь из моих охранников.
— Да иди ты! — Авл вскочил.
Но дядюшка удержал его за руку и сказал:
— Идет.
Авл растерялся. Это же предательство! Опекун отправляет его на арену, как последнего раба.
— Да ладно тебе! — пожал плечами дядя в ответ на упреки, когда они вышли и направились на старый зерновой склад, который сняли на месяц под временную гладиаторскую школу. — Это не поединок, а представление. Выступал же Нерон на сцене. Вот и ты выступишь. Я дам тебе золотой за это.
Разумеется, Силан обманул. Да, конечно, Авла в итоге не убили, но извозили в песке и избили так, что он месяц провалялся в постели. Разъяренные девицы накинулись на него с кулаками, били ногами и дубинами. Авл же, как идиот, пытался прикрыться старой кифарой, которую ему вручили перед выходом на арену. Было больно, мерзко, а главное — унизительно. Он не видел зрителей — видел только грязный песок, забрызганные кровью и навозом ограждения жалкой арены, слышал надрывный хохот, больше похожий на визг. Одна из бывших шлюх ударом ноги сломала Авлу левую руку. Со сломанной рукой его таскали за ноги по арене, он визжал от боли, в ответ слышал только заливистый смех «менад».
На счастье, дядюшкин лекарь знал толк в переломах и тщательно наложил лубок, так что рука срослась как новенькая. Но первые дни, когда рука после перелома опухла, и каждое движение пальцев причиняло боль, Авл думал, что навсегда останется калекой.
О боги, как он возненавидел тогда Силана. Как мечтал, поправившись, отыскать этого урода и пырнуть чем-нибудь в бок, или обжечь серным факелом, или…
Но к тому времени, как рука срослась, Силан со своими девицами уже покинул город.
В итоге Авл разругался вдрызг с опекуном, забрал свои деньги и записался в легион. Но военная карьера тоже не задалась: отслужил Авл меньше года, потом кто-то узнал в новом легионере «Орфея» из скандального представления. Его вызвали к легату легиона и напомнили про «позорное прошлое». Многие легаты на такие вещи закрывали глаза, но в этот раз сразу сделалось ясно, что назревает скандал. В претории у легата сидел маленький пухлый человечек вида совершенно невоенного, так что лорика и красный плащ казались на нем театральным нарядом.
— Вербовщик Сульпиций, — представился толстячок и улыбнулся сладко-сладко.
Впрочем, говорил он еще слаще, видать, в детстве пчелы искусали ему все губы, если теперь с них постоянно сочился приторный мед. Говорил Сульпиций, будто окутывал сладкой паутиной, звал Авла после «позорного разоблачения» из Сирии, где служба была в общем-то нетяжкой, перевестись в Пятый Македонский легион, что сейчас стоял на данубийской границе, в местах совершенно диких, там Сульпиций обещал Авлу службу в какой-то особой центурии. Чем именно будет заниматься эта центурия, Сульпиций не разъяснял, но ясно, что предстояло ей что-то опасное и мерзкое — иначе бы не стал этот Сульпиций ткать свою сладкую паутину, заманивать в нее Авла.
— А шел бы ты к воронам! — кратко ответил на все увещевания Авл.
Его тут же выперли со службы как человека «позорной» профессии.
«Лицемеры, подлые лицемеры! — проклинал легионное начальство Авл. — Сами наверняка обожают глазеть на поединки гладиаторов, ставки делали на наших бойцов, не стеснялись, получали кровавые денежки. А в легион — не смей. Неужто не могли закрыть глаза на такую малость, как два года службы при гладиаторской школе?!»
Сам он доподлинно знал, что трое из его контуберния вовсе не римские граждане, бастарды, рожденные в лагере: в их деле так и записано: место рождения — «лагерь».
В провинции ловить было больше нечего, оставалось одно — возвращаться в Рим, жить в попрошайках у какого-нибудь сенатора или попросту выскочки. То есть вести жизнь, которой Авл всеми силами пытался избежать. Фортуна ухватила его за волосы и поволокла назад, к проторенной дорожке нищего римского плебса. И он поплелся, проклиная свой жребий, примкнув к свите возвращавшегося в столицу наместника, чтобы сэкономить несколько сестерциев на обратную дорогу.
В Риме все было почти по-старому — то есть беспросветно. Мать с двумя сестрами и младшими братьями бедствовали, жили в основном на детские выплаты и часто голодали. Правда, старшая из сестер вышла замуж, но быстро успела овдоветь и вернуться в семью. В наследство от мужа она получила долю в мясной лавке, и теперь вся семейка ютилась в крошечной каморке на втором этаже в доме бывшего свекра. Денег от лавки они не видели, иногда бывший свекор отдавал приживальщикам кости с остатками мяса, на которые никто из покупателей не польстился и которые за день успели изрядно протухнуть. Из этих костей варили похлебку на два дня. После возвращения Авла хозяин лавки устроил скандал и попытался воспрепятствовать вселению нового родственника, Авл очень быстро понял — почему. По ночам лысый и толстый свекор частенько прокрадывался наверх и уводил юную вдовушку на час или два вниз. Старший брат попросту спустил этого Приапа с лестницы, после чего меж ними началась открытая война, в которой с переменным успехом побеждала то одна, то другая сторона. Все шло в ход — натертые маслом ступени, повешенный на уровне головы кувшин с уриной, угрозы выбросить всю семью на улицу — каждый бился тем оружием, которым лучше владел.
Итак, положение было мерзкое, моли богов, не моли — будущее виделось однообразно серым. Надо было обходить ближних и дальних родственников, знакомых этих родственников, льстить, заискивать, умолять о протекции и карабкаться наверх — к деньгам и власти.
С какой завистью Авл смотрел на выскочек, достигших вершин.
Как он мечтал быть такими, как они!
Иметь все, что имели они! Шикарные носилки с позолоченной рамой, темнокожие рабы-носильщики, крашенная в оранжевый цвет туника, тога из тончайшей шерсти, золотое кольцо на пальце, юные рабыни, мальчики-декламаторы, загородное поместье с просторными комнатами, шикарной баней и огромным садом, обеды, где на серебряных блюдах подают жареных павлинов. Каждый раз в мечтах Авла поместье становилось все больше, число слуг возрастало, к носилкам прибавлялись верховые лошади, к белокурым германским рабыням — смуглые египтянки и темнокожие нубийки…
А вместо этого по утрам он лично отправлялся выливать в сток клоаки ведро с нечистотами.
И вдруг среди этого серого сумрака, плотного, как утренний осенний туман на римских улицах, Фортуна наконец улыбнулась и выкинула счастливый жребий. Какой-то дальний родственник (без родства в столице не пробиться) взял Авла к себе в клиенты, и не просто взял, чтобы подкармливать и снабжать мелкой монетой, но решил сделать из парня своего адвоката. Троюродный дядюшка оплатил учебу в риторской школе и выделил немного денег на новую тогу и новые башмаки, а также на папирус и книги, осталось кое-что и на кормежку многочисленного семейства. Авл старался, лез из кожи, учеба ладилась, вскоре появились у юноши первые дела в суде — мелкие, дрянные, но, главное, выигранные в пользу патрона, выигранные не столько благодаря учености или особому красноречию, но лишь одному пылу. Авл окрылился. Он уже мнил себя Цицероном, придумывал по ночам цветистые фразы, эффектные жесты, даже стал учиться у старого юриста — чтобы самому знать законы, а не полагаться на чужие подсказки, как это делали многие ораторы, не способные перечислить на память даже Законы Двенадцати таблиц. А потом Авл ошибся, нелепо загубил все, чего достиг с таким трудом, погнавшись за легкой наживой. Верно, на миг помутился его разум, когда в Юлиевой базилике, на разбирательстве очередного дела, услышал он от патрона, что некий Эприй Марцелл «заработал» то ли двести, то ли триста миллионов сестерциев доносами. Это было как удар молота по голове. Цифра оглушила. Триста миллионов! Авл повторял и повторял «триста миллионов» про себя, но никак не мог осмыслить.
