В какой-нибудь буддистской воскресной школе, снисходительно подумал Уилл. Но, к его изумлению, оказалось, что самоотверженная благотворительница вот уже шесть лет преподает йогу любви в свободное от работы в библиотеке время. Дает уроки, от которых уклонился Муруган и которые рани, с ее кровосмесительным собственничеством, находила столь возмутительными. Он уже открыл было рот, чтобы расспросить ее. Но рефлексы Уилла формировались в более северных широтах самоотверженными благотворительницами несколько иного склада. Поэтому слова застыли у него на губах. А потом уже было поздно спрашивать. Миссис Рао заговорила об ином своем призвании.
— Если бы вы знали, — воскликнула она, — сколько хлопот с книгами при здешнем климате! Бумага гниет, клей становится жидким, переплеты рассыпаются, а насекомые! Как они прожорливы! Литература и тропики поистине несовместимы.
— Если верить вашему старому радже, — возразил Уилл, — литература несовместима с человеческой прямотой, с философской истиной, с душевным здоровьем и хорошей социальной системой, несовместима со всем, помимо дуализма, одержимости преступлением, навязчивых желаний и необоснованного чувства вины. Но не беспокойтесь, — он свирепо оскалился, — полковник Дайпа окажет вам необходимую услугу. Когда Пала будет захвачена и начнутся войны, когда здесь станут добывать нефть и развивать тяжелую промышленность, наступит золотой век для литературы и теологии.
— Мне бы хотелось посмеяться над вашими словами, — сказал Виджайя, — но боюсь, вы правы. Меня не оставляет предчувствие, что мои дети увидят, как сбывается ваше пророчество.
Оставив джип меж повозкой, запряженной волами, и новехоньким японским грузовиком, они вошли в деревню. Узкая улочка, пролегая меж крытыми соломой хижинами, расположенными в тени пальм, папайи и хлебных деревьев, вела к торговой площади. Уилл замедлил шаг и, опираясь на бамбуковый посох, огляделся вокруг. На одном краю площади стояло оштукатуренное розовое здание в стиле очаровательного восточного рококо — очевидно, общественного предназначения. На противоположной стороне площади высился скромный храм из красного камня с башней посредине, на которой, ярус за ярусом, множество статуй изображали весь путь Будды, от избалованного ребенка до Татхагаты. Посреди площади росла огромная, раскидистая смоковница, В тени ее извилистых ветвей, протянувшихся почти над всею торговой площадью, стояли лотки купцов и рыночных торговок. Наискось пробиваясь меж толстыми сучьями, солнечные лучи, подобно зондам, выхватывали под зеленым шатром то ряды больших черно-желтых кувшинов, то серебряный браслет, то расписную деревянную игрушку, то рулон ситца; повсюду громоздились груды фруктов, пестрели девичьи корсажи, сверкали в улыбке их зубы и глаза, алым золотом отливала кожа.
— Все выглядят такими здоровыми, — заметил Уилл, пока они шли меж торговых рядов под огромным деревом.
— Они так выглядят, потому что и в самом деле здоровы, — отозвалась миссис Рао.
— И счастливы, — добавил Уилл, вспоминая лица, которые он видел на Калькутте, в Маниле, в Рендан-Лобо или, ежедневно, на Флит-стрит и Стрэнде. — Даже женщины, — сказал Уилл, окидывая взглядом лица, — даже женщины выглядят счастливыми.
— У них не по десять детей, — пояснила миссис Рао.
— Там, откуда я приехал, тоже не по десять детей в семье, и однако... «На всех я лицах нахожу Печать бессилья и тоски»
[35]
. Он задержался на мгновение, чтобы понаблюдать, как престарелая торговка взвешивает несколько ломтей хлебного дерева для юной матери с малышом, сидящим в сумке за спиной. — Здесь все лучатся счастьем, — заключил Уилл.
— Спасибо мэйтхуне, — торжествующе добавила миссис Рао, — спасибо йоге любви. — На лице ее читался набожный жар и профессиональная гордость.
Они вышли из тени индийской смоковницы, пересекли полосу солнечного зноя и, поднявшись по выщербленной лестнице, вступили в сумрак храма. Огромный золотой Бодисатва выступал из тьмы. Пахло фимиамом и увядшими лепестками цветов; откуда-то из-за статуи доносился тихий голос: кто-то невидимый бормотал бесконечную литанию. В боковую дверь бесшумно скользнула босая девочка. Не обращая внимания на взрослых, она с ловкостью кошки взобралась на алтарь и положила ветку белой орхидеи на ладонь статуи. Глядя в огромное золотое лицо, девочка прошептала несколько слов, потом закрыла глаза, вновь что-то прошептала, наконец, слезла вниз и, напевая что-то, скрылась за той же дверью.
— Очаровательно, — сказал Уилл, наблюдая за ней. — Милее быть не может. Но как сама она представляет себе, что делает? Что за религию может исповедовать такой ребенок?
— Она исповедует, — пояснил Виджайя, — местную разновидность Махаяна-буддизма, возможно, с некоторой примесью шиваизма.
— Ваши высоколобые способствуют распространению таких верований?
— Здесь никто ничему не способствует, но и не запрещает. Мы просто принимаем все как есть. Принимаем, как того паучка, плетущего паутину на карнизе. Для паука, в силу его натуры, плетение паутины неизбежно. А для людей неизбежно создание религий. Пауки не могут не плести тенета, а люди не могут не творить символы. На то и дан человеку мозг, чтобы отливать хаотический опыт в поддающиеся управлению знаки. Порой эти символы почти соответствуют сосредоточенной вовне реальности, находящейся за пределами нашего опыта; я имею в виду научное знание и здравый смысл. Порой, наоборот, символы почти не связаны с реальностью — в случае паранойи или бредового состояния. Но чаще всего в символах смешана реальность и фантазия; в этом случае мы получаем религию. И хорошие, и плохие религии — все они основаны на смеси истины и вымысла. Например, что касается кальвинизма, в котором был воспитан доктор Эндрю, — там мы имеем крупицу реализма и ворох дурных фантазий. Порою смесь более доброкачественна. Пятьдесят на пятьдесят, шестьдесят на сорок, или даже семьдесят частей истины — на тридцать фантазии. Наша старая добрая религия содержит на удивление ничтожную примесь яда.
Уилл кивнул.
— Предлагать белые орхидеи воплощению сочувствия и просветления — это выглядит довольно безвредно. А после увиденного мною вчера я готов замолвить слово даже за космический танец и божественное совокупление.
— Вспомните, — сказал Виджайя, — что все это не является принудительным. Каждый имеет возможность продвинуться дальше. Вы спрашиваете, как девочка понимает то, что она делает. Я скажу вам. Она, конечно, думает, что беседует с личностью — с огромным богом, который останется доволен ее орхидеями и даст девочке то, что она хочет. Но она уже достаточно взрослая, и ей уже наверняка говорили, что символизирует статуя Аминатавы и какой опыт привел к появлению этих символов. И поэтому она не может не понимать, что Аминатава — это не личность. Она также знает — ей это объяснили, — что просьбы к богу сбываются оттого, что в нашем, очень странном, психофизическом мире, мысли имеют тенденцию воплощаться, если вы достаточно хорошо на них сконцентрируетесь. И она также знает, что храм этот не является обителью Будды, как ей это нравится представлять. Ей известно, что это всего лишь производное ее подсознания — уютная темная норка, где ящерицы бегают по потолку, а во всех щелях сидят тараканы.
