— Погоди немного, — попросил Уилл.
— Вы устали? — заботливо поинтересовалась Мэри Сароджини.
— Да, чуть-чуть.
Уилл, опершись на посох, обернулся и поглядел вниз, на рыночную площадь. В огнях арочных ламп общественное здание отсвечивало розовым, как огромный кусок малинового шербета. На башне храма ярус за ярусом громоздились индуистские скульптурные изображения: слоны, демоны, красавицы со сверхъестественно пышными грудями и задами, выделывающие танцевальные па Шивы и застывшие в экстазе прошлые и будущие Будды. А в пространстве меж шербетом и мифологией кишела толпа, в которой затерялся юноша с угрюмым лицом, в белой шелковой пижаме. Вернуться ли? Это было бы благоразумно. Но его внутренний голос — не тихий, как у рани, к которому надо было прислушиваться, но громоподобный — взывал: «Мерзость! Мерзость!» Был ли то призыв совести? Нет. Нравственности? Боже упаси! Но стараться об исполнении долга, чтобы угодить в отталкивающую, омерзительную грязь, — этого он, как человек со вкусом, не мог себе позволить.
— Пойдем дальше? — спросила Мэри Сароджини.
Они вошли в приемную больницы. Дежурная медсестра передала им распоряжения от Сьюзилы. Мэри Сароджини следовало немедленно отправиться к миссис Рао и заночевать у нее вместе с Томом Кришной. Мистера Фарнеби просили сразу же подняться в палату номер тридцать четыре.
— Сюда, — сказала дежурная и открыла дверь в коридор.
Уилл, приученный к вежливости, поблагодарил ее с улыбкой, однако почувствовал в животе тянущую, неприятную пустоту. Не спеша он заковылял навстречу неясному будущему.
— Последняя дверь налево, — сказала дежурная ему вслед. Вернувшись на свой пост в приемную, она закрыла за собой дверь, и он остался один.
Один, повторил он мысленно, совсем один, и ожидаемое будущее как две капли воды похоже на преследующее его прошлое: Вселенский Ужас бесконечен и вездесущ. Коридор с зелеными стенами был точь-в-точь как коридор, по которому его вели год назад к умирающей Молли. Кошмар возвращался. Сознавая свою обреченность, Уилл двигался навстречу ужасающему завершению. Снова ему предстоит пережить зрелище смерти.
Тридцать вторая, тридцать третья, тридцать четвертая... Постучавшись, он стоял, прислушиваясь к биению собственного сердца. Дверь открылась, и он лицом к лицу столкнулся с маленькой Радхой.
— Сьюзила ждет вас, — прошептала девушка.
Уилл проследовал за ней в комнату. За ширмой он угадал силуэт Сьюзилы, сидевшей боком к лампе у высокой кровати, темное лицо на подушке и иссохшие руки — кости, настолько обтянутые кожей, что они напоминали птичьи лапы. Вот он, Вселенский Ужас. Уилл с содроганием отвернулся. Радха подвела его к стулу возле открытого окна. Уилл сел и закрыл глаза: но, отгородившись от настоящего, он не мог не видеть мысленным взором прошлого. Он перенесся в другую комнату, где умирала тетя Мэри. Или, вернее, та, кто некогда была его любимой тетей Мэри, но со временем так переменилась, что стала совсем другим человеком. И эта новая, незнакомая женщина не ведала милосердия и не обладала мужеством, кои составляли сущность его любимой тети Мэри; напротив — она ненавидела всех без разбору просто за то, что у них не было рака, они не страдали от мучительной боли, и не были обречены на смерть прежде старости. Помимо злобной зависти к здоровью и счастью других, в ней появилась едкая ворчливость: больная неустанно жалела себя и предавалась самому унизительному отчаянию.
— Почему я? Почему это приключилось со мной? Уилл вновь слышал ее сварливый голос и видел перед собой распухшее от слез, искаженное болезнью лицо. А ведь ее одну он искренне любил, перед ней одной преклонялся. Но любовь — он вынужден был признать — уступила место презрению, едва ли не ненависти.
Чтобы уйти от картин прошлого, Уилл приоткрыл глаза. Радха — скрестив ноги и выпрямив спину, сидела на полу, медитируя. Сьюзила, на своем стуле у кровати, тоже хранила сосредоточенное молчание. Уилл взглянул в лицо, покоящееся на подушке. Оно было безмятежным, но безмятежность эта не была холодной неподвижностью смерти. Вдруг за окном во тьме, в гуще листьев, закричал павлин. Наступившая затем тишина показалась еще таинственней, еще значительней.
— Лакшми, — Сьюзила положила ладонь на иссохшую руку больной. — Лакшми! — позвала она еще раз, громче. Спокойное лицо оставалось безучастным. — Не спи!
Не спать? Но для тети Мэри сон — искусственный сон, наступавший после инъекций снотворного — был единственным прибежищем, где она спасалась от слезливой жалости к себе и нараставшего страха.
— Лакшми!
На неподвижном лице появились признаки жизни.
— Я не спала, — прошептала умирающая, — это просто слабость. Я как будто плыву куда-то.
— Но ты должна быть здесь, — настаивала Сьюзи-ла, — и должна осознавать, что ты здесь. Постоянно.
Она подложила под плечи больной еще одну подушку и взяла со столика пузырек с нюхательной солью.
Лакшми чихнула, открыла глаза и взглянула в лицо Сьюзиле.
— Я забыла, насколько ты красива, — сказала больная, — у Дугалда был хороший вкус. — На ее изможденном лице промелькнула озорная улыбка. — Как ты думаешь, Сьюзила? — спросила она задумчиво. — Мы увидимся с ним снова?
Сьюзила молча погладила руку свекрови. И улыбнулась.
— Как бы задал этот вопрос старый раджа? Увидим ли так называемые «мы» так называемого «его» в так называемом «там»?
— Но ты как считаешь?
— Я думаю, что нас ждет тот же свет, из которого мы возникли.
Слова, подумал Уилл, слова, слова, слова. Лакшми с усилием подняла руку и указала на лампу, стоявшую на столике.
— Слепит глаза, — пожаловалась она.
Сьюзила развязала алую шелковую косынку на шее и накинула ее на пергаментный абажур лампы. Свет, из белого и безжалостного, сделался мягким, розовым, как на измятом ложе Бэбз, когда джин Портера рекламировался в красных тонах.
— Так лучше, — сказала Лакшми. Она закрыла глаза. Наступило продолжительное молчание. Вдруг больная заговорила: — Свет. Свет. Я вижу его снова. — Помолчав еще немного, Лакшми прошептала: — О, как он прекрасен! Как прекрасен! — Она вздрогнула и закусила губу.
Сьюзила обеими руками взяла руку больной.
— Очень больно? — спросила она.
— Было бы очень больно, если бы то была моя боль, — пояснила Лакшми. — Но она не моя. Боль здесь, но я уже не с ней. Это как с мокша-препаратом: ничто не принадлежит тебе. Даже боль.
— Свет все еще там?
Лакшми покачала головой:
— Нет. Но я знаю, когда он исчез. Когда я сказала, что боль не принадлежит мне.
— Ты сказала правильно.
— Да, но я сказала это.
Тень непочтительного озорства вновь промелькнула на лице умирающей.
