— Кто тут говорит о пропорции? — Они обернулись. На пороге стоял Гамбрил Старший, приглаживая свои взлохмаченные волосы и крутя бородку. Его глаза весело щурились за стеклами очков. — Разговариваете об архитектуре, вторгаетесь на мою территорию? — спросил он.
— Это Шируотер, — ответил Гамбрил Младший и объяснил отцу, кто такой его гость.
Старик сел на стул.
— Пропорции, — сказал он. — Я как раз думал о них по дороге домой. На лондонских улицах, где пропорции вообще отсутствуют, невольно думаешь о них. Невольно тоскуешь о них. Здесь есть такие улицы… Господи Боже мой! — И Гамбрил Старший в ужасе воздел руки. — Когда идешь по ним, впечатление такое, точно слушаешь кошачий концерт. Сплошной беспорядок и бессмысленные диссонансы. Была у нас одна улица, похожая на симфонию Моцарта, — и посмотрите, как деловито и с каким восторгом ее сейчас разрушают. Через год от Риджент-стрит камня на камне не останется. Будет только груда громоздких, уродливых строений ценой в три четверти миллиона каждое. Концерт циклопических котов. Вместо порядка омерзительный хаос. Мы не нуждаемся в нашествии варваров: они здесь, в самом сердце нашей столицы.
Старик остановился и задумчиво подергал бородку. Гамбрил Младший сидел молча, покуривая; и молча же Шируотер вертел и переворачивал внутри своей огромной круглой черепной коробки горестные мысли о миссис Вивиш.
— Меня всегда поражало, — снова заговорил Гамбрил Старший, — насколько люди невосприимчивы к окружающей их гнусной и нестройной архитектуре. Представьте себе, например, что все духовые оркестры безработных ветеранов войны, уныло играющие на всех углах, вдруг станут исполнять вещи, состоящие из сплошных бессмысленных и уродливых диссонансов: да ведь первый же полисмен прогонит их, а второй арестует, а прохожие попытаются расправиться с ними судом Линча по дороге к ближайшему участку. Это будет взрыв всеобщего негодования. Но когда на углах тех же улиц подрядчики воздвигают колоссальные дворцы из стали и камня, не менее отвратительные, глупые и негармоничные, чем десяток трубачей, из которых каждый играет в своем ключе свою мелодию, тогда никто не возмущается. Полиция не забирает архитектора в участок; пешеходы не побивают камнями строительных рабочих. Никто ничего не замечает. Это ни на что не похоже, — сказал Гамбрил Старший. — Это совершенно ни на что не похоже.
— Совершенно, — отозвался Гамбрил Младший.
— Все дело, видимо, в том, — продолжал Гамбрил Старший, улыбаясь с торжествующим видом, — все дело в том, что архитектура — искусство более трудное и интеллектуальное, чем музыка. Музыка — это способность, которая дается от рождения, как вздернутый нос. Но чувство пластической красоты — хотя и оно, разумеется, врожденная способность — нуждается в развитии, в интеллектуальном созревании. Оно живет в сознании, оно воспитывается опытом и мышлением. В музыке бывают вундеркинды, в архитектуре — никогда. — Гамбрил Старший удовлетворенно прищелкнул языком. — Можно быть великолепным музыкантом и круглым дураком. Но хороший архитектор должен быть человеком умным, он должен уметь мыслить и учиться на опыте. Атак как почти никто из людей, проходящих по улицам Лондона — или любого другого города, — не умеет мыслить и учиться на опыте, то и получается, что никто из них не способен оценить архитектуру. Врожденная музыкальность у них настолько сильна, что диссонансы им неприятны; но у них не хватает ума развить в себе другую врожденную способность — чувство пластической красоты, которое позволило бы им видеть и осуждать такое же варварство в архитектуре. Идемте-ка со мной, — добавил Гамбрил Старший, вставая со стула, — и я покажу вам одну вещицу, которая послужит иллюстрацией к моим словам. Эта вещица доставит вам, крометого, удовольствие. Никто еще не видел ее, — таинственно произнес он, подымаясь по лестнице. — Она только что закончена после многих лет труда. Она произведет шум, когда они ее увидят — то есть когда я покажу ее им, если я вообще это сделаю. Сволочи они все! — добродушно выругался он.
На площадке следующего этажа он остановился, порылся в кармане, вынул ключ и отпер дверь того, что должно было бы служить спальней для гостей. Гамбрил Младший спрашивал себя, сгорая от любопытства, какую новую игрушку они сейчас увидят. Шируотер спрашивал себя об одном: как добиться любви миссис Вивиш.
— Идите сюда, — позвал Гамбрил Старший из комнаты. Он повернул выключатель. Они вошли.
Это была большая комната, почти целиком занятая гигантским макетом города, длиной в двадцать футов, шириной в десять или двенадцать; через весь город протекала извилистая река, а в центре возвышался огромный храм, увенчанный куполом. Гамбрил Младший рассматривал макет с удивлением и удовольствием. Даже Шируотер отвлекся от горестных мыслей о неудовлетворенных желаниях, чтобы посмотреть на расстилавшийся у его ног чудесный город.
— Какая прелесть, — сказал Гамбрил Младший. — Что это такое? Столица Утопии, что ли?
Гамбрил Старший полыленно усмехнулся.
— Разве купол не кажется тебе знакомым? — спросил он.
— Да как тебе сказать… — Гамбрил Младший замялся, боясь сморозить какую-нибудь глупость. Он нагнулся, чтобы подробнее рассмотреть купол. — Мне сразу показалось, что это похоже на собор Святого Павла — а теперь я вижу, что это он самый и есть.
— Совершенно верно, — сказал отец. — Это — Лондон.
— Хотел бы я, чтобы он был таким, — засмеялся Гамбрил Младший.
— Это Лондон, каким бы он мог быть, если бы Врену позволили осуществить его план восстановления города после Большого Пожара.
[77]
— А почему ему не позволили? — спросил Шируотер.
— Главным образом потому, — сказал Гамбрил Старший, — что они, как я уже говорил, не умеют ни думать, ни учиться на опыте. Врен предлагал им открытые пространства и широкие улицы; он предлагал им солнце, воздух и чистоту; он предлагал им красоту, порядок и величие. Он предлагал строить с расчетом на воображение и честолюбие человека, строить так, чтобы даже самые незначительные из людей могли смутно почувствовать, расхаживая по этим улицам, что они одной породы — или почти одной — с Микеланджело; чтобы они тоже почувствовали себя, по крайней мере внутренне, сильными, свободными и великолепными. Вот что он предлагал. Рыская с опасностью для жизни среди дымящихся развалин, он составил для них план. Но они предпочли восстановить прежнее убожество и путаницу; предпочли темные, кривые, причудливо нестройные улочки Средневековья; предпочли дыры и тупики, извилистые, крытые переходы; предпочли вонь и бессолнечный спертый воздух, чахотку и рахит; предпочли уродство, и ничтожество, и грязь; предпочли ориентироваться на человеческую низость, на презренное тело, а не на сознание. Жалкие болваны! Но пожалуй, — продолжал старик, тряся головой, — мы не имеем права их ругать. — Его шевелюра сорвалась со своего ненадежного якоря; он покорно откинул ее назад. — Мы не имеем права ругать их. Будь мы на их месте, мы поступили бы так же, вне всякого сомнения. Нам предлагают разум и красоту, а мы отвергаем их, потому что это, видите ли, не совпадает с теми понятиями, которые нам привили в юности, которые выросли у нас в душе и сделались частью нас самих. Experientia docet
[78]
— применительно к большинству из нас это самое лживое изречение, какое когда-либо было произнесено. Ты, милый Теодор, в прошлом, наверное, много раз делал глупости из-за женщин…
