Муж. Без сомнения. Но те, кого мы не знаем, всего лишь статисты в человеческой комедии. А мы — герои.
Доктор. Не в глазах зрителей.
Муж. Что мне до зрителей? О, Маргарита! Маргарита!..
Доктор. Двадцать семь тысяч девятьсот четырнадцатая.
Муж. Единственная!
Доктор. А вот и корова.
(Дурачок приводит Короткорожку.)
Муж. Ах, милая Короткорожка! (Он гладит животное.) Ее исследовали на прошлой неделе, так ведь?
Дурачок. Так, сэр.
Муж. И нашли туберкулез. Так?
Дурачок. Даже в вымени, с вашего позволения.
Муж. Великолепно! Подоите корову, сэр, в этот грязный таз.
Дурачок. Слушаюсь, сэр. (Доит корову.)
Муж. Ее молоко — ее молоко уже остыло. Все, что в ней было женского, застыло и свернулось в ее грудях. О Господи! Какой млечный чудотворец заставил его снова течь?
Дурачок. Таз полон, сэр.
Муж. Тогда уведите корову.
Дурачок. Идем, Короткорожка; идем со мной, Короткорожка. (Уходит с коровой.)
Муж (наливает молоко в рожок с длинной трубкой). Вот тебе, Чудовише, пей за свое здоровье. (Дает рожок ребенку.)
Занавес.
— Немного тяжеловато, пожалуй, — сказал Гамбрил, когда занавес опустился.
— Но мне понравилась корова. — Миссис Вивиш открыла свой портсигар: он был пуст. Гамбрил предложил ей папиросу. Она покачала головой. — Мне вовсе не хочется курить, — сказала она.
— Да, корова была в духе лучших традиций феерии, — согласился Гамбрил. Ах! Как давно он не был на рождественской феерии. Со времен Дана Лено.
[100]
Все маленькие кузены, дядюшки и тетушки с отцовской и материнской стороны, целые десятки родственников — каждый год они занимали добрую половину ряда в партере Друрилейнского театра. Липко-сладкие булочки переходили из рук в руки, циркулировали шоколадки; взрослые пили чай. А феерия шла и шла, великолепие сменялось великолепием под сияющей аркой сцены. Часы за часами; и взрослым всегда хотелось уйти до арлекинады. А дети наедались шоколадом до тошноты или испытывали такую потребность немедленно выйти, что их приходилось выводить, и по дороге натыкались на все ноги, и от каждого толчка потребность становилась еще более мучительной — посреди выступления трансформатора. И тогда был Дан Лено, неподражаемый Дан Лено, теперь мертвый, как бедный Йорик, такой же череп, как череп любого другого человека. И мама, вспомнил он, иногда смеялась до того, что слезы катились у нее по щекам. Она умела радоваться безудержно, от всего сердца.
— Поскорей бы они начинали вторую сцену, — сказала миссис Вивиш. — Ничто так не раздражает меня, как антракты.
— Большая часть нашей жизни — это антракт, — сказал Гамбрил. В этом состоянии смешливой подавленности он был склонен изрекать сентенции.
— Ах, пожалуйста, без афоризмов, — запротестовала миссис Вивиш. Впрочем, подумала она, разве сама она не ждет все эти годы, чтобы поднялся занавес, ждет, в каком-то неописуемом томлении духа, когда поднимется занавес, скрывший от нее, десять столетий назад, синие глаза, золотисто-русые волосы и загорелое лицо? — Слава Богу, — сказала она очень серьезно, словно испуская дух, — вот и вторая сцена!
Занавес поднялся. В пустой комнате стояло Чудовище, превратившееся теперь из младенца в худощавого и сутулого юношу с кривыми ногами. В глубине сцены большое окно, выходящее на улицу, мимо него идут прохожие.
Чудовище (соло). Молодые девушки в Спарте, говорят, боролись нагие с нагими спартанскими юношами. Солнце ласкало их кожу, пока они не становились бронзовыми и прозрачными, как янтарь или фляга с оливковым маслом. У них были твердые груди и плоские животы. Они были чисты чистотой прекрасных животных. Их мысли были непорочны, их умы спокойны. Я харкаю кровью, а иногда чувствую у себя во рту что-то вязкое, мягкое и тошнотворное, как слизняк, — это значит, я выхаркал кусок легкого. В детстве я страдал рахитом, и мои кости искривились и стали старыми и ломкими. Всю жизнь я жил в этом огромном городе, где купола и шпили окутаны зловонным туманом, скрывающим солнце. Серые и скользкие лохмотья легких, которыми я харкаю, черны от копоти, которую я вдыхал все эти годы. Теперь я достиг совершеннолетия. Долгожданный двадцать первый год сделал меня полноправным гражданином этой великой империи, благородные пэры которой — владельцы «Зеркала большого света», «Новостей дня» и «Вечерней почты». Где-то должны быть другие города, построенные людьми для того, чтобы жить. Где-то в прошлом, в будущем, бесконечно далеко… Но, может быть, единственные планы улучшения улиц, приносящие хоть какую-нибудь пользу, это планы, зарождающиеся в уме тех, кто живет на этих улицах; любовные планы по большей части. А! Вот и она!
(Входит юная леди. Она стоит за окном, не обращая внимания на Чудовище; по-видимому, она кого-то ждет.)
Она подобна ветке цветущей груши. Когда она улыбается, точно звезды загораются в небе. Ее волосы подобны спелой пшенице, ее щеки подобны плодам земным. Ее руки и ноги прекрасны, как душа святой Екатерины Сиенской. А ее глаза, ее глаза не затуманены мыслью, они прозрачно-чисты, как вода из горных ключей.
Юная леди. Если я подожду до летней распродажи, ярд крепдешина подешевеет по крайней мере на два шиллинга, на шесть рубашек это выйдет целое состояние. Но весь вопрос в том, удастся ли мне проходить с мая до конца июля в своем старом белье.
Чудовище. Если бы я знал ее, я познал бы весь мир.
Юная леди. Мои рубашки такие мещанские. А если Роджер вдруг…
Чудовище. Или, вернее, я мог бы не познавать его, потому что у меня был бы мой собственный мир.
Юная леди. Если… если он это сделает — мне будет ужасно стыдно за мои рубашки… они как у прислуги…
Чудовище. Когда любишь, приемлешь весь мир: любовь положит конец скепсису.
Юная леди. Он уже как-то раз…
Чудовище. Осмелюсь ли я, осмелюсь ли сказать ей, как она прекрасна?
Юная леди. В общем, пожалуй, лучше купить теперь, хотя это выйдет дороже.
Чудовище (с мужеством отчаяния, словно атакуя батарею, подходит к окну). Прекрасная! Прекрасная!
Юная леди (смотрит на него). Ха-ха-ха!
Чудовище. Я люблю вас, цветущая ветка груши; я люблю вас, золотая пшеница; я люблю вас, прекрасный земной плод; я люблю вас, тело, подобное мыслям святой.
Юная леди (хохочет вдвое громче). Ха-ха-ха!
Чудовище (берет ее за руку). Не будьте жестокой! (Им овладевает сильный приступ кашля, который трясет его, терзает, сгибает в три погибели. Платок, который он подносит к губам, залит кровью.)
