— Да. Куда угодно, только прочь отсюда, — сказала миссис Вивиш. — Который час?
Гамбрил взглянул на часы.
— Половина второго.
Миссис Вивиш вздохнула.
— Не смогу заснуть, — сказала она, — по крайней мере не раньше чем через час.
Они вышли на улицу. Звезды были крупные и сверкающие. Дул ветерок, доносившийся, казалось, откуда-то из-за города. По крайней мере так казалось Гамбрилу: он думал о загородном коттедже.
— Весь вопрос втом, куда идти, — сказал Колмэн. — Можно бы пойти в мой притон разврата, если вам угодно; но это очень далеко, и Зоэ так нас всех ненавидит, что, вероятно, запустит в нас мясорубкой. Если она дома, конечно. Может быть, она не вернется до утра. Zoe mou, sas agapo.
[105]
Ну как? Рискнем?
— Мне все равно, — слабо проговорила миссис Вивиш, исключительно занятая медленным умиранием.
— Или можно ко мне, — сказал Гамбрил резко, точно с усилием пробуждаясь от сна.
— Но вы, кажется, живете еще дальше, — сказал Колмэн. — И к тому же с престарелыми родителями. Одной ногой в могиле и так далее. Или мы будем сочетать матросскую гулянку с похоронами? — Он принялся с утроенной быстротой темпа напевать «Похоронный марш» Шопена, обнял юного незнакомца за талию и, сделав с ним два-три тура тустепа на тротуаре, вдруг отпустил его, так что тот хлопнулся со всего размаха на ближайшее крыльцо.
— Нет, я говорю не о фамильной резиденции, — сказал Гамбрил. — Я говорю о моей собственной квартире. Это совсем близко. На Грет-Рассел-стрит.
— Никогда не знала, что у вас своя квартира, Теодор, — сказала миссис Вивиш.
— Никто не знал. — А почему они должны узнать об этом теперь? Потому что дует почти загородный ветер? — И там найдется что выпить, — сказал он.
— Изумительно! — воскликнул юнец. Они все были изумительные люди.
— Там есть джин, — сказал Гамбрил.
— Первосортное возбуждающее, — прокомментировал Колмэн.
— Есть легкое белое вино.
— Мочегонное.
— И есть виски.
— Великое рвотное, — сказал Колмэн. — Пошли. — И он затянул марш итальянских фашистов. — Giovinezza, giovinezza, primavera di bellezza…
[106]
— Шум раздавался, затихая на темных пустых улицах.
Были извлечены джин, белое вино и даже, ради юного незнакомца, желавшего отведать всего, рвотное виски.
— Мне нравится ваша квартира, — сказала миссис Вивиш, осматриваясь. — И я сержусь на вас за вашу скрытность, Теодор.
— Пейте, щеночек! — и Колмэн снова наполнил стакан юнца.
— Выпьем за скрытность, — предложил Гамбрил. Плотно запри, держи в темноте, сверху прикрой. Будь молчалив, осторожен, лги. Он рассмеялся и выпил. — Помните, — продолжал он, — те поучительные рекламы фруктовых консервов Эно в дни нашей юности? Там был анекдот о докторе, который посоветовал своему ипохондрическому пациенту пойти посмотреть на клоуна Гримальди; а пациент ответил: «Я Гримальди». Помните?
— Нет, — сказала миссис Вивиш. — А почему вы вспомнили?
— Право, не знаю. Или вернее сказать, знаю, — поправился Гамбрил и снова рассмеялся.
Юнец вдруг начал хвастать.
— Вчера я проиграл в железку двести фунтов, — сказал он и оглядел присутствующих, ожидая одобрения.
Колмэн погладил его курчавую голову.
— Прелестное дитя! — сказал он. — Положительно герой Хогарта.
[107]
Юнец сердито оттолкнул его.
— Чего пристаете? — закричал он; потом повернулся и снова обратился к остальным: — Я не мог их тратить, понимаете, — ни одного ломаного гроша из них. К тому же и деньги были чужие. — Очевидно, он считал это в высшей степени забавным. — И кроме этих двухсот фунтов было кое-чтоеще, — добавил он, захлебываясь от восторга.
— Расскажите Колмэну, как вы воспользовались его бородой, Теодор.
Гамбрил пристально смотрел в стакан, точно в бледной смеси джина и сотерна он надеялся увидеть, как в магическом кристалле, свое будущее. Миссис Вивиш тронула его руку и повторила свою просьбу.
— Ах, это! — сказал Гамбрил с видимым раздражением. — Нет. Это совсем не интересно.
— Неправда! Я требую, — неумолимо скомандовала миссис Вивиш со своего смертного одра.
Гамбрил допил смесь джина с сотерном.
— Что ж, если хотите, — неохотно сказал он и начал рассказывать.
— Подумать страшно, что скажет родитель, — раз или два вставил юнец. Но никто не обращал на него внимания. Он погрузился в обиженное и, как ему самому казалось, полное достоинства молчание. Где-то в глубине, под теплым, веселым опьянением, он чувствовал холод мрачных предчувствий. Он налил себе еще виски.
Гамбрил рассказывал свою историю с возрастающим жаром. Миссис Вивиш несколько раз умирала, задыхаясь от смеха, или улыбалась своей страдальческой улыбкой. Колмэн от восторга выл, как краснокожий.
— А после концерта сюда, — сказал Гамбрил.
«А, наплевать: вывалять все в грязи. Оставить в грязи, и пусть собаки, проходя, подымают заднюю ногу над этим».
— А! Подлинное платоническое щупанье, — прокомментировал Колмэн.
— Я Гримальди, — засмеялся Гамбрил.
Трудно было сказать, что можно извлечь еще из этой шутки. Здесь, на том самом диване, на котором теперь сидели миссис Вивиш и Колмэн, она лежала, спящая, в его объятиях.
— Канитель, как выражались во времена Елизаветы, — сказал Колмэн.
Нереальная, вечная вскрытой тьме. Ночь, которая была вечной скобкой среди всех других ночей и дней.
— Меня сейчас стошнит, — вдруг сказал юнец. Он мечтал весь остаток вечера пребывать в надутом и надменном молчании; но его желудок отказался принимать участие в этой полной достоинства игре.
— Боже милостивый! — сказал Гамбрил и вскочил с места. Но раньше, чем он успел что-нибудь предпринять, юнец исполнил свое пророчество.
— Вся прелесть кутежей, — философски сказал Колмэн, — в том, что они совершенно бессмысленны, бесцельны и, самое главное, невероятно омерзительны. Если бы они состояли из одних радостей и блаженств, как воображают вот такие несчастные младенцы, тогда кутить было бы занятием ничуть не более почтенным, чем ходить в церковь или изучать высшую математику. Отныне я не возьму в рот ни капли вина и не притронусь ни к одной проститутке. Это будет против моих принципов. Я же вам говорил, что это рвотное, — обратился он к юнцу.
