— Да. Никто не узнает, что я вам звонил.
Он снял шлем и взял его под руку. Его лицо школьного учителя было бледнее, чем прежде, и я догадался, что после моего звонка он не смог уснуть. Убедившись, что я владею собой, он поставил шлем на сиденье «мобилетты» и принялся отвязывать свои рыболовные снасти. Потом поднес ладони ко рту и принялся дуть на них. Делал он это чуть дольше, чем нужно было, чтобы отогреть пальцы.
— Так что же, мсье Бурже?
— Мне нужно еще минутку. Это серьезное решение, я даже вообразить себе не могу всех его последствий. — Говорил он тихим голосом, словно для очистки совести. — Я очень внимательно слушал то, что вы вчера говорили.
— Это все правда — убийство моего друга, склад оружия…
— Я решил, что настало время действовать. Мы наслышались всяких рассказов о нападениях в Ла-Боке, изнасилованиях иммигранток. Но тут все куплены. Это какой-то фашизм выходного дня, где штурмовики, сделав дело, рассеиваются.
— Но пятна крови остаются. Вы говорили с шоферскими вдовами?
— Нет. Не хотел их расстраивать. Они дадут свидетельские показания, если в этом возникнет нужда. Расследование гибели их мужей прекращено. Судья сказал, что они были заложниками, и вдовы приняли это на веру. Но это неправильно, мистер Синклер.
— Поэтому-то я и собираюсь действовать.
— Один? Это неразумно. Давайте я поеду с вами.
— Нет. Трех убитых заложников вполне достаточно.
— Вы собираетесь в «Эдем-Олимпию»? А как вы туда попадете? Там надежная охрана.
— Сейчас воскресное утро. У меня есть «рейндж-ровер» и специальный пропуск. — Пытаясь успокоить этого разволновавшегося учителя, я сказал: — Я арестую нескольких ключевых персон и отведу их на телецентр. Там есть прямая связь с «Тэ-эф-один» в Париже.
— Публичное признание? Здорово. Это наилучшее правосудие, доступное сегодня. — Он отстегнул длинный парусиновый чехол с удочками. — Не люблю дневное телевидение, но сегодня буду смотреть. Удачи вам, мистер Синклер.
Он пожал мне руку, выдавил одобрительную улыбку и сразу же оседлал свой мотоцикл, чтобы не смущать меня одолевавшими его сомнениями.
Я смотрел, как он набирает скорость, спрятав лицо за шлемом. Не поворачиваясь, он в последний раз махнул мне рукой. Механики прогревали двигатели «чероки», шум которых мешал мне думать. Я забрался на заднее сиденье «рейндж-ровера» и, расстегнув парусиновый чехол, осмотрел помповое ружье. К стволу скотчем была прикручена упаковка с крупнокалиберными патронами; тяжелая утиная дробь — таким же боеприпасом вышиб себе мозги Хемингуэй. Оружие Жака Бурже отомстит за него.
В двадцати ярдах от меня находился демонстрационный зал «Ностальжик авиасьон» с его коллекцией всяких раритетов, сидений-катапульт и радиальных двигателей — настоящая пещера Аладдина, таившая гораздо больше возможностей, чем мог предложить Уайльдер Пенроуз. Глядя на летный шлем сороковых годов, я вспомнил о светловолосой пассажирке, сидевшей за спиной того летчика, что распугал участников церемонии в «Эдеме II». На ней были старинные очки, купленные в «Ностальжик авиасьон» или одолженные одним из ее поклонников-летчиков как дань ее красоте и острому язычку. Жаль, что я не смог улететь с Франсес Баринг к солнцу…
Было 6.45. Каким бы любезным ни оказался британский консул, на формальности уйдет какое-то время, и, пока Джейн сядет в самолет, уже наступит полдень. Известия о том, что вскоре должно произойти в «Эдем-Олимпии», просочатся в прессу лишь к вечеру, когда тот, кто останется в руководстве бизнес-парка, решит наконец вызвать полицию.
Повезет мне или нет — другой вопрос, но дело непременно дойдет до международных агентств новостей, а трупы виновных будут лежать за моей спиной, словно охотничьи трофеи. Пройдет несколько дней, и Джейн, если только она прилетит на юг Франции, встретится со мной в тюремной камере, а потом выступит в качестве первого свидетеля защиты. А за ней толпою пойдут другие: Изабель Дюваль и шоферские вдовы, сеньора Моралес и Филипп Бурже, жены и братья рабочих-арабов, нашедших смерть на темных улицах Ла-Боки, японские видеоинженеры, которых доставят из Токио, менеджеры ювелирных магазинов из Ниццы, отошедшие от дел проститутки и официанты с виллы Гримальди. Чтобы спасти престиж местной полиции и судебных чиновников, а также сохранить мечту об «Эдеме II», с моей защитой заключат сделку, а если понадобится, меня помилует президент.
Я зарядил дробовик и сунул его под заднее сиденье. Когда доберусь до «Эдем-Олимпии», мои жертвы еще будут спать. Начну я с Алена и Симоны Делажей — они еще не успеют очухаться после поздних бдений на Рю-Валентин. Джейн сказала мне, что Симона держит в прикроватном столике маленький хромированный пистолет, значит, она будет первой. Я убью ее во сне из пистолета Гальдера, и тогда мне не придется смотреть в ее гневные глаза. Потом я пристрелю Алена — он сядет на кровати, утопая в крови жены, и, топорща усы, потянется за своими очками, пытаясь сообразить, какой же административный просчет привел к его смерти.
Я знал, что Делажи всегда спят со включенным кондиционером, а значит, окна будут закрыты и никто не услышит выстрелов. Следующим станет Уайльдер Пенроуз — угрожая ружьем, я прикажу ему встать с постели и следовать в пустую белую комнату, где он излагал мне свой манифест. Он до самого конца будет дружелюбен, вкрадчив и участлив, будет пытаться завоевать меня и по-братски очаровать, а его обкусанные до мяса ногти будут тем временем отвлекать мой взгляд. Я восхищался тем, как он сумел завладеть мной, но я пристрелю его перед старинным зеркалом — еще одной, теперь навсегда закрытой, дверью в мир Алисы. Затем наступит черед Детивеля и Кальмана, а последним станет Дмитрий Голядкин, спящий на своей койке в здании службы безопасности. До телецентра я рассчитывал добраться к первым дневным новостям, но, что бы ни произошло, я не сомневался: «Эдем-Олимпия» будет в центре внимания информационных агентств. На сей раз будут заданы все вопросы и получены ответы.
Я прислушался, как «чероки» подруливает к полосе, потом самолет остановился и стал проводить предвзлетную проверку. Его винты отбрасывали утренний свет назад к солнцу, а басовитый вой его двигателей, казалось, предупреждал жителей Ривьеры, выводил их из состояния оцепенения.
Я завел «рейндж-ровер», дал задний ход от демонстрационного зала «Ностальжик авиасьон» и направился к прибрежному шоссе. «Чероки» побежал по взлетной полосе, уверенно поднялся в воздух и, заложив крутой вираж над морем, направился к горам Суперканн. Я проводил его взглядом, и он скрылся за «Эдем-Олимпией» и «Софией-Антиполисом»; пассажиры еще раз пробегали тексты своих выступлений на советах директоров «Сандоса» и «Сибы», «Роша» и «Рон-Пуленка» — фармацевтических компаний, чье благословение осеняет мирный сон горожан и туристов, лежащих за своими зашторенными окнами. Пляжи у прибрежного шоссе были завалены старыми журналами с кинозвездами и пустыми банками из-под кремов для загара, осколками мечты, выброшенными на берег вместе с другим мусором. Я ехал все дальше и дальше, думая о Джейн, Франсес Баринг, Уайльдере Пенроузе и готовясь завершить миссию Дэвида Гринвуда.
