— Нет, он не мог, — медленно качает головой Ковбой, и… вдруг сам опережает события и разыгрывает, как по нотам, мою игру. — Слушай, пока тут этот бардак… Пока я не выяснил все детали… Может, тебе слетать на пару недель в Штаты? Побудешь с дочкой, развеешься, отвлечешься от всех этих..? А?
— Ты что, боишься за меня?
— Да, нет, — морщится он,
(… Но что-то такое тут есть… Хотя чего ему бояться, если он сам уже вычеркнул меня из списков живущих на белом свете?.. Но что-то тут…)
— Просто ты паршиво выглядишь и… Зря я тебя сюда притащил. Словом, тебе надо отдохнуть. Двух недель хватит? Я закажу билет прямо на завтра…
Ага, ты рассчитываешь, что двух недель хватит тебе — на то, чтобы выпросить у Седого индульгенцию… Чтобы тот согласился на… И не хочешь эти две недели спать с бабой, которую надо пришить? Даже тебе, такому крутому, это как-то не…
— Нет, давай дня через три-четыре. Ну, в общем, после…
— После чего?
— После похорон, — почти шепотом говорю я. — Я хочу… Я должна быть на похоронах Хорька.
* * *
Хорька и его охранника похоронили через пять дней. Самих похорон я почти не помню — все проходило, как в тумане, потому что…
Пять ночей я почти не спала. Я трахалась с Ковбоем, я затрахивала его, как и собиралась, но… Собиралась я это делать из садистских побуждений — хотела помучить его, заставить поболеть, хотя бы поныть рудиментарный отросток его совести, — а делала совсем не поэтому. Я не хотела засыпать.
Стоило мне заснуть, как я проваливалась в жуткий, тупо повторяющийся кошмар
(… Ты еще не знаешь, что такое настоя-а-ащий стра-а-ах… Знаю! Теперь — знаю!..)
— оказываюсь там, где сверху, в мертвой серой пустоте висит багровый
(диск?.. Обруч?.. Тарелка?..)
круг, а внизу… Повсюду, на сколько хватает глаз, простирается красный — местами почти алый, а местами тускло багровый, — песок. И взгляду не за что зацепиться, разве что за огромные песчаные глыбы,
(валуны?…)
образованные из того же песка, из слипшихся друг с другом песчинок,
но почему-то взгляд не может за них зацепиться, взгляд соскальзывает с них, и…
21
… Я бегу по этому красному песку, босая, в черном мужском плаще, накинутом на голое тело — любимом плаще моего мужа, моего хозяина, — зажав в руке неизвестно откуда взявшуюся здесь
(А откуда взялась здесь я — что, известно?…)
босоножку. Я бегу, меня гонит страх, я знаю, что они где-то рядом, что они вот-вот настигнут меня, и страх толкает меня вперед, не дает остановиться хотя бы на секунду и прикинуть, откуда они могут появиться, и… Я бегу, вернее, пытаюсь бежать, но движение получается как в замедленной съемке — ну правильно, так часто бывает во сне, а это же сон, я знаю, что это сон, но от этого страх не становится меньше. Наоборот, от этого страх только усиливается и колотится в висках, в животе, в груди противными, липкими толчками, сдавливает легкие, тяжелыми комками застывает в глотке и мешает дышать.
Вперед. Я должна двигаться вперед, потому что… Почему? Зачем? Может быть, чтобы укрыться вон за той глыбой, за тем огромным валуном? Может быть я сумею спрятаться там и переждать?… Нет, я знаю, что ничего не выйдет, знаю, что все напрасно, но… Еще я знаю, я чувствую, что кто-то наблюдает за мной. Нет, не они и вообще не… Не человек, не живое человеческое существо, может быть даже не кто-то, а что — то. Его нигде не видно, но не потому, что оно прячется,
(Оно не может прятаться…)
не потому что оно маленькое, а… Наоборот! Потому что оно — большое! Потому что оно огромное. Такое огромное, что может слизнуть меня и тех, кто меня преследует, и эти громадные валуны, так же легко и просто, как язык слизывает соринку из глаза. Даже не заметив… Но оно заметило меня, и оно наблюдает за мной — не смотрит, а рассматривает с каким-то… С равнодушным и холодным любопытством. И я чувствую на себе тяжесть этого холодного взгляда, я физически ощущаю, как он тяжел и равнодушен, как может быть, какая-нибудь букашка чувствует на себе взгляд большого хищного зверя, прилегшего отдохнуть в траве, случайно зацепившего взглядом ее крошечные судорожные трепыхания и лениво рассматривающего ее откуда-то сверху своими холодными желтоватыми глазами. Ну да, букашка не видит зверя, не может видеть — он слишком огромен, но… Она может что-то чувствовать. Примерно то же, что я сейчас…
Но мне некогда сейчас думать об этом, я должна бежать так же, как букашка должна трепыхаться, и я бегу, вернее, словно плыву, потому что все движения замедлены, но силы тратятся, как при сумасшедшей скачке, и… силы почти на исходе. До песчаной глыбы остается совсем чуть-чуть, еще немножко, еще капельку, но живот уже сводит судорога и в бок впивается острая игла пронизывающей, режущей, рвущей боли. Я прижимаю ладони к животу, раскрытым ртом ловлю воздух, малюсенькими порциями проникающий в мои легкие, заставляю себя сделать еще два шажка вперед, еще один, заношу ногу для следующего и…
Из-за торчащего совсем рядом песчаного валуна спокойно выходят они.
Двое из личной охраны моего благоверного. Слева, чуть приотстав, идет безликая тупая скотина — гора мышц с плоским как блин лицом и узкими косыми щелочками глаз, а справа… Ну, конечно, кто же еще… Хорек!
Хорек, со своей плотоядной ухмылочкой на смазливой морде, в туго обтягивающих задницу и узкие бедра джинсах, кожаной куртке и остроносых мокасинах на высоких каблуках. Голубая мечта любой дешевой шлюхи из парфюмерного отдела. Кумир всех крашеных блондинок, переваливших за тридцатник и не дотягивающих до сорокушника. И даже сейчас, несмотря на колющую иглу в боку и противные липкие толчки страха в животе, я чувствую, как от вида его обтянутых джинсами бедер у меня рефлекторно вздрагивает матка и рядом с ней становится тепло и… Влажно.
Я отвожу занесенную для шага вперед ногу назад, начинаю пятиться, но… Другая нога неожиданно сгибается в колене, я теряю равновесие и падаю навзничь — распластываюсь на песке, раскинув руки и ноги, как выброшенная на берег медуза. Плащ распахивается, выставляя на обозрение подходящих все ближе и ближе мужиков всю меня — раскрытую, развернутую и… Кошмарно… Издевательски горячую и влажную. А когда улыбающийся Хорек подходит ближе, и я вижу набухший, выпирающий бугорок на ширинке его джинсов, то между ног у меня моментально становится уже не влажно, а мокро. И по ухмылке Хорька я вижу, что он это знает — вообще-то он уже просто видит это, и на меня накатывает жуткая, невыносимая злоба, родившаяся в горле и медленно ползущая вниз — к груди, к животу и к тому, на что уставился ухмыляющийся Хорек и стоящий чуть подальше нервно облизывающийся
