Я поймал ее руку, удержал на месте и спросил:
— Ты меня к себе ужинать приглашаешь?
— И за-а-втракать. А в перерыве — спа-а-атоньки. А еще — в перерывах, — она резко перевернулась, привстала, уперлась ладонями мне в грудь, рассмеялась и подмигнула, — тра-а-ханьки. Есть возражения? Или проблемы?
— А муж?
— А жена?
— Моя? Я же сказал, она уехала в…
— Его жена.
— А-а… Его жена — заражена. Не ест, не спит, дает навзрыд… О-ох, больно же…
— Скажи еще в рифму. Только приятное. И уважительное.
— Головка пустая.
— Верхняя?
— Обе… У-уй, не дави…
— Говори.
— Ладно… Твои губы, как… У-ух, да ты что!..
— В стихах к дамам на вы обращаются! Понял?
— Понял-понял… Ладно. Ваши губы, как алые цветики — лучше нет ничего для мине… Заду… шишь же!.. Для ми… нееетика-а… Сумасшедшая! Все. Никаких тебе стишков…
— Ну, скажи. Ну, пожалуйста, — ее язык моментально оказался на моем соске, а рыжие патлы защекотали шею. — ты же так здорово умеешь… А потом — алые цветики, — язычок заработал, и по спине у меня побежали мурашки, — для чего их лучше нет, а? Ну, скажи-скажи-скажи… Только чтобы четыре строчки, ладно? Идет?
— Ладно. Идет. Идет рыжая бл… Все-все-все — сейчас исправлю. Вот… По высокой траве и по мокрой росе идет стройная рыжая дива… Нравится?
— Ага… Дальше.
— Знает поле и лес, знает ранний рассвет, как красива она и е… Ну, все-все-все… Сама просила — четыре строчки.
Она уже снова сидела на краешке кровати, отвернувшись от меня. Я думал, она разозлилась, но сделав глоток из своей бутылки, он повернулась ко мне, и я увидел собравшиеся от улыбки морщинки у глаз — довольно заметную сеточку. Она прекрасно знала, что они старят ее, но плевала на это и улыбалась, когда хотела. При мне. Знала, кстати, и о морщинках на шее, но никогда не вытягивала ее дурацким, неестественным способом, чтобы натянуть кожу и сгладить их. При мне. Словом, не старалась казаться моложе. Была такая, какая была…
Мне вдруг захотелось сказать кому-то спасибо за то, что она такая и что она сидит здесь, голая, и улыбается, нахально задрав ногу на столик и демонстрируя сетку морщинок у глаз. Поблагодарить кого-то за ее рыжие, не достающие до плеч патлы, за рыжий треугольник ниже пупка… Только кого благодарить? Не мужа же ее… Кстати, о музыке.
— Так, как с мужем?
— С мужем, — она щелкнула языком и показала мне кружок из большого и указательного пальцев. — Вот так. С ним всегда вот так, а вот с тобой — когда как. Ты у нас — мужик ласковый, но неровный… То вдруг прямо, ах — и до самой маточки, а то вдруг прямо, ой, и раскручивай тебя пол часа… — она перестала улыбаться. — Ну? Чего не злишься? Я же тебе прямо сюда врезала, — она вдруг сильно ухватила меня за яйца, — по самолюбию твоему… Вот же оно у вас где, а ты не злишься. Почему?
— Потому что это правда. И еще — приятно. Я имею в виду не слова. Только не оторви.
— Не оторву, — она усмехнулась, но хватки не ослабила. — Они мне еще нужны. А муж уехал. На неделю. Может, больше.
— Для кого ж ты готовила?
— Для нас.
— Кого это — «нас»?
— Меня. И тебя.
— Не ври. Ты вчера не знала, что я твой. Для кого готовила?
— Для тебя… Ох, да ты ревнуешь?! — восхитилась она. — Ну до чего ж херово у тебя выходит. Брось, не старайся, это тебе не стишки.
— Ну, не ревную, а просто… А вообще ревную. Что я, неживой что ли, по-твоему? Ревную.
— Ревнуешь, — прищурилась она.
— Ревную, — упрямо пробормотал я.
Она в упор взглянула на меня, разжав и убрав руку с моих причиндалов. Глаза у нее сузились. Меня почему-то кольнуло где-то под ложечкой.
— Тогда прости. Сказать?
— Скажи.
— Когда не вижу тебя неделю, даже не замечаю. Когда две — начинаю дергаться, как сучка перед течкой. А через три, достаю старую записную книжку, начинаю обзванивать бывших и предлагать себя, как последняя блядь… Знаю-знаю — почему как? Ладно, пускай без как, пускай — блядь…
— И что — откликаются?
Она передернула плечами, или не услышав, или не захотев услышать укола.
— Не всегда те, кого хочется. Но помнят. И кто-нибудь, да вынырнет.
Мне стало как-то не по себе. Странно — я ведь всегда это знал и… никогда ни на что другое не рассчитывал. Давным-давно, как говорят, на заре туманной юности я прошел хорошую школу, или «хорошую» в кавычках — это как посмотреть,
(Так уж получилось… так вышло, потому что вышло так…)
и сексуальная верность (или неверность) партнерш для меня имела такое же значение, как есть ли, там, жизнь на Марсе, или… как для моего кота.
Если ты один раз сумел
(или тебе что-то помогло, или тебя что-то заставило…)
взглянуть на вещи, увидеть вещи такими, как они есть, а не как тебе хочется, чтобы были, больше ты уже никогда не сможешь жить в иллюзии. Это — уже насовсем. Если ты обучен этому, то какая на х.. разница, кто, где когда и с кем? Это — пустое, или как в рассказике Зощенко, одна химия, а все остальное… А может, не химия?
* * *
Сколько мне было тогда? 18?.. 19?.. А той? Лет тридцать… Нет, больше, где-то за тридцать… Ей нравилось меня учить, она и поучила, и научила, а потом…
— Как ты бабу чувствуешь, сволочь… — потянулась лениво, вытянулась всем своим классным (пока еще) телом, — учу тебя, учу этой химии, а ты… Кто ж тебя выдумал, тварь такую, а?
Я молчал. Все, что я тогда умел делать, когда встречался с кем-то, кто умнее меня, это молчать.
— Молчишь? Ну, да, ты ведь еще не знаешь, что надо говорить, чем отвечать на это, ты… Ты еще не знаешь, кто ты? Да?..
— Ну, и кто ж я?
— Кто? Ну, нет, это ты не от меня услышишь. Хотя… Гадина ты!.. (Пьяная. Чего обижаться.) Нет, не то… Господи, как хорошо-то, что я старая уже, что не западу на тебя, а ты… (Вдруг заглянула прямо в глаза, прямо в… Не понял, куда-то вглубь..) Ты такой, какой есть, и… Сколько ж горя ты принесешь! Удавила бы, если б могла, но… Это не ты, это — в тебе…
— Почему — горя? Разве тебе не приятно… Ну, не хорошо?
— Не хорошо?! Тварь ты ебанная… Нет, ты ж не понимаешь еще.. Как тебе объяснить… Ну, ширево, это — что, хорошо, а? Когда садишься на это, когда западаешь, когда..
— Но я никогда…
— Не понимаешь. Нет, ты — никогда. Но ты сам — ширево. И бабы на тебя будут подсаживаться. Не любить, даже не влюбляться, а подсаживаться. И ты сможешь с ними делать, что захочешь. Всё, что захочешь, понял?
