— Заячья лапка, — пробормотала Рыжая и кивнула. — Мексиканский сувенир… Но ты же всегда берешь ее с собой…
— А в этот раз — забыл, — он снова затянулся и снова выпустил красивое колечко дыма. — Как-то замотался… Только это — не мексиканский сувенир, родная. И это — не заячья лапка. Ты наверно никогда не видела живого зайца, поэтому…
— Ты сам мне так говорил, — перебила его Рыжая. — Сам когда-то сказал, что привез ее…
Ковбой махнул рукой и раздраженно сощурился — то ли от попавшего в глаза дыма, то ли он, действительно, не любил, когда его перебивают.
— Я просто щадил твои чувства, Рыжик. Ты же у меня… у нас — сдвинута на этом… Это — кошачья лапка, и она вовсе не мексиканская, и с ней связана одна… Неприятная история. Рассказать?
— Не надо, — вздрогнув, быстро сказала Рыжая.
Ковбой перевел взгляд на меня, я проглотил подступивший к горлу неприятный комок, кивнул и сказал:
— Расскажи.
— Ладно, — сказал он. — История действительно неприятная, но я расскажу. Может быть, ты лучше поймешь, что тебе нечего бояться за своего красавца, что я никогда бы не стал… — он повернул голову и посмотрел на лежащего на диване Кота. Кот на мгновение раскрыл глаза пошире и взглянул на него, а потом снова сузил глаза и уставился куда-то мимо. — Я, конечно, не ангел, но одного раза — мне хватило, — заключил Ковбой, помолчал, рассеянно вертя сигарету в пальцах, и откинувшись на спинку стула, резким движением раздавил ее в пепельнице.
— Мне было тогда лет семь-восемь, — сказал он. — Мы жили… Рыжик не показывала тебе, где она жила раньше?
— Показывала, — кивнул я.
— Ну, вот, я тоже жил — с родителями и с братом, — в том районе. Дома Рыжика еще не было, его даже еще не начали строить — там был пустырь, его как раз расчистили под стройплощадку, завезли плиты, обнесли забором… Но забор сразу же сломали, и мы с ребятами — нас было мальчишек пять-шесть из одного квартала — часто играли там, среди плит и… разного хлама. Не помню уже, во что играли, но играли нормально, — он пожал плечами, — конечно, иногда дрались, ссорились, но потом мирились, словом… Обычные мальчишки и обычные игры. Но когда моего брательничка выгнали из школы и этот великовозрастный болван — ему было тогда уже почти шестнадцать — стал от нечего делать слоняться с нами, мелкотой, по улочкам и тому пустырю, наши обычные игры закончились. Начались — другие…
Ковбой задумался и потянулся за новой сигаретой. Он рассказывал в своей обычной повествовательно-спокойной манере, но… Под спокойным тоном смутно угадывалось что-то
(спокойная толща воды… а в глубине — юркие рыбки… такие небольшие, юркие… пираньи?..)
другое. Неспокойное. И не… Впрочем, я не вглядывался. Он говорил, а я — слушал. Внимательно слушал.
— Ему нравилось стравливать нас друг с другом, — сказал Ковбой, — нравилось верховодить, нравилось чувствовать себя королем среди боявшихся и по-рабски обожавших его мальцов, но главное… Ему не столько нравилось, что они боятся его и лезут из кожи вон, лишь бы заслужить его снисходительное одобрение… А одобрял он — разбитые стекла в первых этажах соседних домов, красиво поставленные дружкам синяки, меткое попадание согнутым кусочком проволоки — из натянутой между мальцами резинки — по ногам ковыляющей мимо сломанной ограды пустыря старушки… Не столько это, сколько превращение меня — своего младшего брата — в объект почти такого же поклонения и страха. Он сам с удовольствием играл роль божества — почти недосягаемого в своем величие — а из меня делал наместника этого божества на земле. Божество, оно — где-то там, наверху, и оно, как правило, лишь следит, как его представитель, его наместник творит суд и расправу… Но даже не это было самым поганым, — Ковбой покачал головой и выпустил струю дыма без всяких колечек, просто выдохнул дым, и сразу же снова затянулся, взяв сигарету не как обычно, а большим и указательным пальцами — по-простому. — Самое поганое было то, что мне начало это нравится и… Самое поганое — это роль такого наместника, потому что… — он на секунду задумался, — из всех жалких мальчишек-рабов, из всех пресмыкавшихся перед ним — перед божеством — подхалимов, наместник… Наместник — самый жалкий и самый пресмыкающийся. Он — самый зависимый… Не в жизни, не в игре, не в… — Ковбой щелкнул пальцами, стараясь подобрать слово, — а у себя вот тут, — закончил он и постучал пальцем себе по лбу, так и не подобрав. Но этого было и не нужно.
Я и так его понял.
— Все мальчишки, конечно, лебезили передо мной, боялись меня, — продолжал Ковбой, — и мне это стало нравится, но… Сам я боялся гораздо больше них — боялся не его, не братца, а боялся ударить перед ним в грязь лицом, не оправдать своей высокой должности и потерять свое высокое звание — наместника — под хохот и улюлюканье всей своры трусливых щенков — своих сверстников… Однажды, — Ковбой заговорил чуть быстрее, — мы возились на пустыре и увидели кошку. Там часто бродили кошки — была весна, — но все они боялись людей и при виде нас тут же прятались. А эта… Не боялась. Она сидела и смотрела на нас. На боку у нее светлело круглое пятно — аккуратная, словно специально выстриженная проплешина… «Заразная, — довольно сказал мой братец и скомандовал нам. — Обстрел!» Мы…
— Вы… убили ее?!. - сдавленно выговорила Рыжая.
— Да, — кивнул Ковбой. — Сначала мы… боялись, нарочно мазали, а потом… Вошли во вкус. В азарт… Не знаю, кто попал ей здоровенным обломком кирпича в голову, но братец, конечно приписал это мне. Он торжественно достал свою самодельную финку — предмет восторженной зависти всех мальцов — и заявил, что подарит ее мне, если… — Он запнулся на мгновение. — Если у меня хватит смелости отрезать ей лапу. Он как раз поступил в ученики к… ну, в мастерскую чучельника, и…
— Ублюдок!!. - выкрикнула Рыжая, размахнулась и… Он небрежно поймал ее руку и так же небрежно махнул возникшему в аркообразном проеме «стволу», чтобы тот шел на место.
Рыжая пыталась вырвать руку, но он без видимых усилий крепко держал ее. Она замахнулась второй рукой, он так же небрежно поймал и эту и легонько встряхнул Рыжую, держа за запястья.
— Да перестань ты, — с досадой проговорил он. — Я не садист, я же пытался объяснить… Мы все торчали под каблуком братца, а я — больше всех, несмотря на…
— Ублюдок!.. — заорала она и… неожиданно плюнула ему в физиономию. — Их нельзя убивать!!. Их… нельзя обижать!!. - она задохнулась и скривилась от боли, потому что он тряхнул ее сильнее, видимо, здорово сдавив запястья и слегка вывернув их, а я…
До ее крика, задолго до него, почти с самого начала его рассказа я понял, что он расскажет и сидел и ждал знакомого приступа злобы — ждал застилающих глаза красных пузырей но… Так и не дождался. При ее крике Кот вскочил на диване, выгнул спину и уставился… Не на них — на меня. Я посмотрел в его распахнувшиеся глаза с расширяющимися зрачками, и то ли от ее крика, то ли от этих черных кружков у меня в голове словно соскочил какой-то рычажок, и я понял…
