Так уже было один раз, здесь, в этой самой квартире, когда она сказала, они же все равно говорят «мяу», и я тогда вдруг выхватил малюсенький кусочек того большого, какую-то крохотную частичку того целого, что видел в детстве во сне и что…
Сейчас произошло почти то же самое, только намного сильнее и больше. Это было там, это…
Их нельзя убивать, их нельзя обижать…
Я смотрел в глаза Коту, он сел, не спуская с меня внимательного взгляда, и у меня…
У меня не было никакой злобы и… Это невероятно, невозможно, но вместо злобы и ярости, я ощутил что-то похожее на сочувствие к человеку, много лет назад убившему мою первую в жизни кошку, моего первого маленького Зверя, наверняка так и не понявшего, почему и зачем его убивают… Это немыслимо, но я почувствовал что-то, похожее на жалость к хозяину этой квартиры, хозяину Рыжей и в данный момент хозяину моей судьбы — ведь он, правда, мог мигнуть и…
Не мог.
По сравнению с тем большим, кусочек чего я неизвестно откуда выхватил (не из слов Рыжей — ее слова лишь сдвинули у меня в мозгу какую-то заслонку, мешавшую ухватить это), Ковбой вместе со своими охранниками, сейфами, казино и со всей своей властью был каким-то жалким… Нет! Не жалким, не ничтожным, а просто… маленьким.
И совсем… совсем-совсем беззащитным.
И почему-то я твердо знал, что он — уже больше не хозяин, и не только моей, но даже своей собственной судьбы и всего того, что будет дальше. Мне никто этого не сказал — никаких внутренних голосов, я нигде это не прочитал, ни в чьих глазах (и уж кончено, не в глазах Кота, снова улегшегося на диване), я просто
(видел?.. Чувствовал?.. Догадывался?..)
знал.
Ковбой отпустил Рыжую, она уронила руки на стол, голову — на руки и застыла в такой позе; дышала нормально, плечи не вздрагивали. Ковбой, пробормотав «дуреха», вытер лицо салфеткой и глянул на меня. Я спросил — спокойно, почти равнодушно:
— Она была уже мертвая, когда?.. Ну, когда ты?..
— Да, — уверенно и быстро сказал он, только… слишком быстро. — И хватит лирики. Где ключ? — он смотрел на Рыжую.
Она не двигалась, не подняла головы — просто сидела в той же позе и молчала.
— Где ключ? — холодно повторил он, взял ее за волосы, поднял ей голову и повернул к себе лицом. — Или ты скажешь, и все будет цивилизованно, или мы все, включая твоего дружка, поедем на дачу и там…
— Что там? — прошипела она, даже не поморщившись от боли, хотя он очень крепко держал ее за волосы.
— Там тобой займутся мальчики, больно займутся и с фантазией — они это любят — а дружок-маэстро будет смотреть и учиться, как надо получать удовольствие. Я — не буду, я таких вещей не перевариваю, потому что я — не садист и очень этого не хочу, но… Сделаю. А потом, если ты будешь корчить из себя Зойку Космодемьянскую…
— Ты закопаешь меня на участке? Ну, да, там же кого-то уже закопали — давно…
Ковбой расхохотался и отпустил ее волосы.
— Ты действительно поверила…
— Генеральский поселок, — пробормотал я. — Ближе Солнечногорска…
— Ты знаешь это место? — удивленно спросил он. — Что ж, мир тесен, — его колючий взгляд уткнулся в меня и основательно прощупал. — Надеюсь, у тебя там нет дачки?
— Нет, — я качнул головой. — Родители снимали… халупу — сто лет назад…
— А-а, — он отвел взгляд и снова посмотрел на Рыжую с улыбкой. — Никого там не закапывали, Рыжик — жил у бывшего хозяина один придурок, и вроде бы, просил, чтобы его там… но кто бы позволил тогда! — он усмехнулся. — Но комендант поселка служил когда-то вместе с моим папашей, знал меня еще мальчишкой, и по моей просьбе пустил такой слушок, чтобы отбить лишних покупателей и сбросить цену… Правда, я и так купил дом за гроши — детки и внуки переругались — но зачем лишние копейки переплачивать, если можно сбить еще? Так что, это байка, Рыжик, никого там не хоронили и тебя никто хоронить не будет, — вдруг на одно мгновение его лицо как-то неуловимо изменилось и откуда-то изнури выглянула усмешка
(монстра?.. Пираньи?..)
большой тупорылой акулы. Не злобной, нет — акула, ведь вовсе не злобное существо, — а равнодушной и слегка голодной.
— Нечего будет хоронить, — заключил он, чуть понизив голос.
— А где… Где теперь твой брат? — неожиданно для себя спросил я.
Он нахмурился, кинул на меня быстрый взгляд, и пожав плечами, коротко бросил.
— Погиб. В автомобильной аварии — лет пять назад. Не надо соболезнований — всегда был паршивой гадиной. Я его с детства терпеть не мог, особенно после… Что ты так смотришь?
Чутье у него все-таки было феноменальное. Он не мог уловить сочувствия в моем взгляде — я и сам не понимал природу своего ощущения — но он почувствовал в нем что-то неправильное. Не соответствующее тому, что я должен был чувствовать и как я должен был смотреть на него.
— Ничего, — пожал я плечами. — Даже кошке можно смотреть на короля. Но если мне — нельзя, только скажи…
— Ну-ну, — протянул он задумчиво, хотел что-то сказать, но его перебила Рыжая:
— Как выглядел твой ебанный ключ? — сдавленным и каким-то чужим голосом выговорила она. — Или это — секрет?
— Кель выражанс, мадам, — укоризненно покачал он головой. — И какие секреты — от вас, моя донна? Так, кажется, он тебя называет? Я даже скажу тебе код… Влево — на сто, вправо — на двести, еще раз влево — на двести пятьдесят, и опять влево — на пятьсот. А выглядел он, — ковбой усмехнулся, — на случай, если ты не знаешь и его украл домовой, как обыкновенный дешевый нож для разрезки бумаг. Обычная деревяшка, но если нажать одновременно на оба рожка рукоятки перед лезвием, деревяшка отскакивает на пружине и — пред вами ключик…
— С красным шнурком, — пробормотал я, глядя на Кота. — С такой красной ленточкой, продетой…
— Та-а-а-к! — удовлетворенно протянул Ковбой. — Ну, вот, дело сдвинулось. Может, облегчишь всем жизнь — кстати, заодно и себе — и скажешь, где он? И забирай себе рыжую вместе с приданным… Кстати, та дачка — ее, да, и я ей подкину деньжонок. Чуть-чуть. И все будет мило, без увечий и…
— Не верь ему, — вдруг вскинулась Рыжая. — Мило, без увечий, это на его феньке — шилом в печень. Сама слышала…
Ковбой усмехнулся — снова на мгновение выглянула… равнодушная, беззлобная акула. Только уже… чуть голоднее.
— Ну, так как? Скажешь?
Мне ничего не стоило объяснить ему, что я просто видел этот деревянный нож на его письменном столе, рядом с компьютером; еще обратил внимание на то, что это — единственный предмет, как-то выбивающийся из всего интерьера, из всего строгого и дорогого стиля кабинета, и… Он бы поверил мне — он умел различать, когда ему врут, а когда говорят правду, а ведь я бы сказал чистую правду, но…
