Намедни утомленный воронежец не рассмотрел город, поэтому, покинув гостиный двор, глазел на утреннюю Дверь, как баран на новые ворота.
Двухэтажный город утопал в вязком и влажном тумане. Влага оседала на желтых листьях деревьев и капала, словно дождь. Под каждым деревом темнели мокрые пятна. Несмотря на сонный туман, люди спешили по своим делам, торговцы открывали лавки, лоточники приставали к барышням, крестьяне пытались сбыть свежее молоко лодырям-горожанам. В считанные минуты пространства, залитые полупрозрачной пеленой, населил народ. Смутные фигуры, приближаясь к Ивану, обретали вполне конкретные очертания. Хмурый мясник, продавец булок, вымазанный в муке, девка-чернавка, двое башмачников, перекидывающих друг другу новый сапог, будто мяч, хитроглазый пострел-посыльный проходили мимо дембеля и вновь растворялись в водянистом мареве.
Прохлады не было, в мире все так же царил жар, просочившийся из Пекла.
Старшому наскучило рассматривать однотипные домишки и скудные подворья, он выспросил дорогу к княжьему терему и двинулся в центр Двери. Иван рассудил, что следует попытать счастья с Мухаилом, а уж затем идти к местному князю. Парень знал о своей славе победителя Злебога, но совершенно не представлял, как можно конвертировать ее в деньги.
По дороге выяснилось неожиданное: ростовщик Мухаил оказался в некотором роде градообразующим мужиком. На улице Иван услышал много нелестного в его адрес. Достаточно было того, что полное имя ростовщика звучало как Мухаил Гадцев сын.
– Да от тебя работы дождаться, как от Мухаила милостыни! – в сердцах воскликнул заказчик, выходящий из лавки скорняка.
– Гадцев меньше дерет! – неистовствовал покупатель, торгуясь с кузнецом.
Воронежскому дембелю оставалось лишь удивляться, насколько ненавидимым может быть человек, если его имя стало нарицательным.
На одной из площадей Емельянов-старший увидел помост, с которого давали представление уличные актеры. Сегодня там кривлялся единственный скоморох в колпаке да маске, вооруженный гудком. Следует заметить, что гудок представлял собой трехструнное подобие скрипки, по струнам которой играющий наяривал смычком. Дембель озадачился, ведь он с детства думал, что гудок – это дудка, но в небольшой толпе несколько раз восхищенно повторили:
– Гляди-тка, как гудит
[8]
благолепно, озорник!
Скоморох, уперший инструмент в колено, ловко наигрывал простенькую задорную мелодию, привлекая к себе праздный люд. Когда же собралась изрядная толпа, шут отбросил смычок и стал щипать струны, имитируя вдохновенную игру на гуслях. Лицу он придал выражение одухотворенной торжественности, голосу – глубину былинного вдохновенного сказителя.
Ай во славном во городе во Двери
Жил-коптил небушко злющий аспид-змей,
Злющий аспид-змей Мухоилушко —
Дюже мелочный страхоилушко.
Он ведь, Мухаил, денег не кует,
Да всегда взаймы, Гадцев сын, дает.
Задолжал ему добрый скоморох
Кирша-сирота, мирный человек.
Не себе он брал, а дитятеткам —
Безотцовым голодным воробушкам.
Гадцев сын все-то ждал-пождал
Да гонца прислал: «Отдавай рубли!»
Кирша отвечал: «На-тка, отбери!
На честную брань утром выходи!»
И на ту-то на драку – великый бой —
Выходил силен-могуч богатырь
Молодой Мухаилко Гадцев сын.
Во кольчужке-то во соломенной,
С вострым мечом – стилом купеческым,
А и щит-то у него – долговая книжея,
А и шлем-то у него – кунья шапочка.
Под носом – сопля богатырская,
Малахитова возгря исполинская.
Мухаил могуч, аки крепкый дуб:
Голова блином испроломана,
Ноги резвыя сеном изломаны,
А брюхо кишкою пропорото.
«Отдавай долги! – мерзко проорал. —
Оба рублика да копеечку!
Я от сердца рвал, пояс затянул,
Заморил жену – Приблуду Путятишну!»
«Ах ты, лихоим! – Кирша отвечал. —
Получи-ка фигу заморскую,
Кукиш с маслицем, шиш гороховый,
Дулю крепкую, скоморошую!
А жена твоя Приблуда Беспутишна
Не тобой, доходягой, заморена,
А тринадцатью полюбовниками —
Ейных хворей веселых виновниками!»
Весь честной народ потешается,
Мухаила рогатым поддразниват,
Не стерпел Гадцев сын, разобиделся,
Захлебнулся слюнями да возгрями.
Все ростовщики волосенки рвут,
Плачут канюком, воют волками,
Не ревут лишь тринадцать полюбовников
Да жена его Приблуда Путятишна.
Пародия на былину пришлась людям по вкусу. Народ хохотал, бросал на помост медные денежки. Крепко сбитый скоморох проворно кланялся, попутно собирая улов.
Насладившись представлением, Иван побрел к дому ростовщика.
Хоромина Мухаила оказалась четырехэтажной и беспардонно возвышалась над скромным трехэтажным теремом князя. У здоровенной дубовой двери на завалинке сидел скучающего вида охранник вдвое крупнее Емельянова-младшего. Старшому стало интересно, где растят таких голиафов. Детина млел то ли от тепла, то ли от желания спать.
Иван подошел к входу.
– Куды? – лениво, через нижнюю губу спросил стражник, приоткрыв свиной глаз.
Увидав страдательное розовое око, Старшой определил, что детина мучается с похмелья.
– К Мухаилу, – ответил дембель.
– На кой?
– Денег взять.
– Все токмо брать. Хоть бы кто сам возвращать, – проворчал охранник. – А я потом ходи, выколачивай…
Из окна второго этажа высунулась плешивая голова с сизыми от щетины обвислыми щеками:
– Проси внутрь, Дубыня! Ты там поставлен не лясы точить. – Голова исчезла, но до Ивана долетело брюзгливое ворчание. – Дармоед, жрет, как бык, так еще и посетителей распугивает, бугай тупоголовый.
В узком коридоре дембеля встретил босой мальчишка. Он провел потенциального заемщика на второй этаж и впустил в комнату, где Старшого ждал Мухаил Гадцев сын.
Итак, он был плешивым мужиком пятидесяти двух лет, немного толстоватым, обрюзгшим и близоруко щурящимся. Черные с проседью брови непрерывно двигались, впрочем, как и все нервическое лицо ростовщика. Восточный наряд, расшитый блестящей нитью, придавал Мухаилу определенное сходство со знакомыми Ивану персиянцами.
– Добро пожаловать. – Хозяин улыбнулся приторной улыбкой сутенера.
– Здрасьте, – сказал дембель, подавая ростовщику руку.
Волосатая лапа Гадцева сына дрожала и изрядно потела, Старшой еле переборол желание немедленно вытереть руку.
