«Началось», – подумал парень.
– Я доложу вам композицию типа песня посредством сольного пения, – спародировал речь командира Лавочкин и приступил к изложению:
Невозможно рассказать
вам историю мою:
она – матом.
Как я стал маршировать
замечательно в строю
с автоматом.
Быстро форму дали,
мобилизовали,
и теперь, ребята,
мы солдаты.
Прапорщик отдал приказ:
«Нацепить противогаз!»
Я не могу передать,
что я чувствую сейчас!..
– Отставить карикатуру на вооруженные силы! – рявкнул Палваныч. – Ты, рядовой, не дезертир, ты диверсант. И в этот самый момент, когда мы с тобой, словно три тополя на Плющихе, если отнять один, находимся в глубоком тылу вероятного противника, ты подрываешь мой боевой дух пением издевательских стишков. Стыдно, Лавчонкин, стыдно.
– Лавочкин, – процедил сквозь зубы солдат. – А не нравится, так и не надо было требовать концертов. Я вам, товарищ прапорщик, не художественная самодеятельность.
Командир стал метать взглядом гневные молнии. У Коли промелькнула мысль: этак может загореться наваленная на сани солома.
– Господа, – сонно сказала Грюне, – не ссорьтесь. Пустое. Давайте лучше о ночлеге подумаем.
– Что тут думать? В следующем поселке найдем постой, – пробурчал Дубовых.
Некоторое время ехали молча, а потом Палваныч все же поставил точку:
– Песня, рядовой, должна иметь в себе идеологический стержень, иначе это будет не песня, а сплошной Валерий Леонтьев. Мне бы сейчас, в годину разлуки с любимой, впору спеть грустно. Как у Высоцкого было? «Гроб хрустальный на горе для нее. Сам как пес бы так и рос в цепи…» То-то же.
Дровни выехали к опушке, на которой примостилась скромная заимка в три дома и общий сарай. Из труб струился дым. Залаяла собака.
Прапорщик остановил лошадок.
Дверь одного из домов распахнулась, повалил пар, и в проеме нарисовался бородатый старец.
– Нам бы переночевать! – просительно крикнул солдат.
Дедок кивнул. Махнул костлявой рукой в сторону сарая, мол, распрягайте, хлопцы, коней. Закрыл дверь.
Палваныч, Коля и Грюне занялись кобылками. В основном, правда, девушка. Она проявила недюжинную сноровку.
В сарае обнаружились стойла, загоны для птицы и свиней, запас корма и воды. Пока хранительница и россияне обиходили лошадей, музыканты мялись на пороге хлева.
Руки Ларса нервно тискали лютню – близился восьмой час вечера.
Зашли в дом.
– Здорово, отец, – поприветствовал хозяина Палваныч.
Дед щербато улыбнулся, поклонился.
– Один живешь?
Старик будто в рот воды набрал.
– Вылитый Герасим, блин, – негромко оценил Коля.
Ему вспомнился стишок: «У меня была собака, я ее любил, но хозяйка приказала – я и утопил».
– Ты, батюшка, побеседовал бы с нами, – ласково сказала Грюне.
– Да я это… – выдавил из себя хозяин. – С людьми давно не говорил, все больше со зверьем.
Лавочкин усмехнулся:
– Ну, мы не зверье, конечно, но тоже собеседники.
– С-садитесь, гостюшки. – Старик неловко указал на лавку у стола.
Обстановочка в избе была спартанская. На грани нищенской. Но жить можно. Коля решил, что леснику роскоши и не требуется.
Все расселись, солдат и Грюне достали из мешков продукты.
– Эх, говори, Стольноштадт, разговаривай, Вальденрайх! – вдруг зычно воскликнул Ларс.
Он вновь нахлобучил «робингудовскую» шляпу, шибанул по струнам.
– Сядь, музыкант, – распорядился Дубовых.
– Бесполезно, товарищ прапорщик! – прокричал парень. – Восемь часов! Теперь придется терпеть.
Лютнист запел:
Переломлена нога, свернут нос малиновый,
Сотрясение мозгов и кранты рукам.
Я сегодня воевал с тещею любимою,
И пока у нас ничья. Чисто по очкам.
Ларс концертировал, остальные ужинали. Дед достал самодельного эля.
– Если этот ваш домрист не заткнется, я с ним сделаю то же самое, что и теща, – прорычал Палваныч.
Ответила девушка:
– Многие пробовали. Не помогает.
– Просто не обращайте внимания, – морщась, изрек Филипп.
А хозяину хижины нравилось. Откуда в его заимке музыканты?
– Послушай, Грюне, – заорал в ухо хранительнице Коля, – ты мне объясни, дураку: у вас же осталась куча первоклассного жемчуга после моей японской истории. Почему вы не купили лошадей сами? Пауль, конечно, виртуоз покражи, но в нашем положении можно было и не рисковать.
– Так да не так. Сельчане не знают настоящей цены жемчуга. Для них он всего лишь красивые мутные шарики. Настоящая торговля возможна в большом городе. И то мне довольно трудно объяснять покупателям, что я не воровка. Приходится иметь дело с ушлыми ростовщиками, которые сбивают цену. Ко всему, мои спутники – изрядные транжиры. Мы шли вместе из Дриттенкенихрайха через Наменлос, и не было места, где они ни покутили бы. Кирхофф вообще любитель к девочкам легкого поведения завернуть. Я несколько раз вылавливала его в домах терпимости. Его там в специальной камере запирали. Говорил: «Грешить бы рад, расплачиваться тошно». Ларс, как отпоет вечером, сразу в бутылку лезет. Совесть топит.
– Грюне, а ведь ты не замужем, – резко изменил тему разговора Лавочкин.
Девушка отстранилась, смерила солдата долгим жестким взглядом.
Лютнист и Филипп орали песню о садомазохистской любви: «Я не знал, что любовь может быть так жестока…» Палваныч что-то активно рассказывал старику. Тот слушал, широко распахнув рот.
Грюне встала, схватила лютню за гриф:
– Дай-ка, Ларс.
От неожиданности музыкант послушался.
Пальцы хранительницы вдарили задорный мотивчик.
Мягкий бархатистый голос стал звонким:
Меня сватал рядовой.
Но зачем он мне, на кой?
Ведь с военным что за жись?
Только смирно да ложись…
Мужчины засмеялись, Коля покраснел.
Вернув инструмент Ларсу, девушка села на место:
– Не обижайся. Твои устремления ясны даже без дара предвидения. Ты симпатичный мальчик, Николас. Правда, мне последние триста лет интересны более зрелые мужчины.
– Сколько ж тебе?.. – пролопотал солдат, всматриваясь в юное лицо Грюне.
– Не хами, барон, – с напускной обидой изрекла хранительница.
