— Софи, — устало ответил он. — Она второй младший клерк, живет с родителями где-то в Уимблдоне, только что порвала со своим парнем, а со мной обращается как с чем-то, на что она наступила темной ночью.
— Ну а как еще? — логично заметил Дункан.
— Чепуха, — небрежно бросила Дженни. — Если она все утро сидит с тобой в одной комнате, а потом еще и идет с тобой на ленч, то совершенно очевидно, что тут не все чисто. Задирание носа — это только для виду. Древнейшая женская тактика, поверь мне на слово.
Пол покачал головой.
— Прощу прощения, но, по-видимому, в альтернативной вселенной господ "Миллса и Буна"
[6]
, в которой вы обитаете, мысль о том, что мужчина и женщина могут быть просто друзьями...
— Ага, друзьями, — радостно загугукала Дженни, как юрист-вампир, — а минуту назад она видеть тебя не могла.
Это начинало действовать Полу на нервы. К несчастью, Дженни явно почуяла запах крови, поэтому сменить тему не удастся, во всяком случае, пока она не услышит желаемого.
— Ну ладно, твоя взяла. Она действительно мне очень нравится. Если уж на то пошло, только из-за нее я и не бросаю эту контору.
— Вот это больше похоже на правду, — насмешливо ухмыльнулся Дункан. — Тебе просто не нравится в поте лица зарабатывать свой хлеб.
Хотя бы перемена темы.
— Верно, — признался Пол. — Но, правду сказать, вся Фирма у нас странная, как тараканьи танцы.
Дункан покачал головой:
— Добро пожаловать в реальность. Тараканьи танцы — синоним любого офиса. Со временем ты привыкнешь, и делу конец.
Пол на несколько секунд всерьез задумался, не выложить ли всю правду, начиная с дурацких вопросов на собеседовании, борозд от когтей, мечей в камне, Гилберта и Салливана, красного глаза, жутковатых предметов в хранилище и исчезающего степлера и заканчивая смертельным испугом мистера Тэннера, когда он пришел на пять минут раньше, да еще лекцией профессора Ваншпее и его фотографией. Но они все равно ему не поверят. Или — что еще хуже — поверят, а в таком случае есть громадный риск, что он и сам в конце концов поверит.
— Да, папочка, — пробормотал он. — Во всяком случае, они мне платят. То же на всех?
Сам он едва притронулся к своему пиву, которое на вкус было, как вымоченные в керосине тухлые яйца, но их кружки опустели.
— Мне "венткастер", — сказал Дункан, а Дженни сморщила носик и сказала, что попробует "кросс марстон".
По дороге от стойки, держа в каждой руке по пинте пива и балансируя между большими пальцами полпинтой лимонадного шанди, Пол размышлял над своим решением. В конце концов чудесно было бы хоть с кем-нибудь поделиться, ведь он целый месяц пытался справиться с этим один. И может, есть маленькая вероятность, что они над ним посмеются, обзовут недотепой и взаправду объяснят (ведь они же взрослые, Большие Люди, которые Знают Мир, и смогут предложить чудовищно очевидное объяснение, известное всем во вселенной, кроме него). В крайнем случае они скажут, что он с дуба рухнул и все себе навоображал, — он на собственной шкуре испытал, что Дункан и Дженни, когда захотят бывают весьма убедительны. Хорошо бы поверить, что это все его воображение!
Да, но почему-то он промолчал.
— Вот это "венткастер", — только сказал он, раздавая кружки. — Как насчет пульки?
Они два часа играли в преферанс, Дункан выиграл один заход, а Дженни все остальные. И даже несмотря на то, что Дженни не смогла удержаться и не сказать, что Пол, по всей видимости, влюблен, ведь только тот, у кого мозги съехали от любовного вздора, может объявлять тройку при такой груде дерьма, и несмотря на то, что Дункан и Дженни то и дело в критические моменты отвлекались, чтобы потереться носами и поцеловать друг друга в бровь или в глаз, так чудесно было снова заниматься чем-то нормальным, например играть в карты в пабе со старым другом (или со старым другом и его повелительницей, что почти одно и то же). Три половинки и пинта лимонадного шанди тоже, конечно, сделали свое, хотя голос разума нашептывал, что завтра в семь утра об этом пункте вечерней программы он пожалеет. Более того, он не мог не заметить легкой перемены в друзьях, будто его статус немного, но вырос: из бедного смешного Пола, у которого до сих пор нет ни работы, ни девушки, он возвысился до младшего подмастерья в великом "Жизнь, Инк"; да, до них ему, как до звезды, но он теперь — член той же партии, "один из нас", а не бездомный беженец из детства.
Но.
Но пока они играли в карты и позже, когда объедались жирной треской в кляре на набережной Виктории, и еще позже, когда Пол, подавленный от переедания, трясся в ночном автобусе, ему пришло в голову, что он в чем-то ошибся, и после короткого, но убийственно честного самоанализа, он наконец сообразил, в чем именно.
В том, что он влюблен, нет никаких сомнений. И этот вывод только подтверждало странное, но слишком знакомое чувство, похожее на похмелье или на острый приступ тошноты в машине, которое он испытывал всякий раз, когда видел Софи. Потом он сравнил два мысленных образа: вечер, который он только что провел, и воображаемый вечер с Софи, состоящий сплошь из неловких пауз, минных полей и бездонных ледяных пещер. А потом задал себе ужасающий вопрос: "И что же ты в ней нашел?"
Такой вопрос ему никогда раньше даже в голову не приходил. Она девушка, у нее нет парня, она выдержала рядом с ним больше пяти минут и при этом не ушла и не дала ему по физиономии. Ему и этого достаточно, но важнее — оборотная сторона медали: она-то что могла в нем увидеть? "Да, но... — продолжал он допрашивать себя. — Да, но отложим пока это в долгий ящик. Ответь на вопрос: "Почему ты любишь эту девушку?"
Тут Пол задумался. И чем больше он копался в себе, тем больше убеждался, что ответ здесь может быть только один, старый и верный, как альпинистский крюк: потому что она есть. "Потому что я ей, возможно, нравлюсь. Потому что она еще пока не сказала, что ее от меня тошнит".
"Ответ неверен", — мысленно оборвал он себя. Ведь если его мечты сбудутся, если он выдернет пробку из бутылки с су-пер-пупер-гиперджинном, и исполнится его Единственное Желание, не будет никаких уютных, веселых, расслабленных вечеров в пабе за игрой в преферанс, и с потакательской ерундой про то, чтобы быть самим собой, тоже придется распроститься. Тут ему вдруг вспомнилось кое-что, сказанное Софи в вечер памяти господ Гилберта и Салливана на экзотической плазе Риальто
[7]
: "Никто из нас не был сам собой, поэтому мы никогда не могли бы быть нами", — а тем временем из далекого далека, точно слабые рожки Раздола, призрак Граучо Маркса
[8]
шептал свою знаменитую остроту про то, что не хочет быть членом клуба, куда открыт доступ таким, как он, личностям.
