— Уже лучше, — серьезно ответил зонтичный папаша, мгновенно отшамкивая половину ягоды. — Меня жвать деда Пошух. Имя такое.
— Очень приятно, дедушка Пошух. — Данила вскочил, с ходу протягивая пятерню для рукопожатия. — А меня Данькой зовут. Данилой.
— Не Пошух, а Пошух, — хладнокровно заметил старичок и, недружелюбно покосившись на протянутую ладонь, поскорее отправил оставшуюся половину ягоды в ту область бороды, откуда доносился его шепелявый голос. — Ждорово, паря! Данила-манила-за-гору-кидала. А чаво имя неждешнее?
— Нездешнее, дядя Пошух, это верно. — Данька насмешливо сморщился и вдруг сказал: — Не местный я буду — из другой жизни к вам попал. Свалился с другой планеты, точнее — из другого времени. Можно сказать, почти инопланетянин, гуманоид.
— Ага, гумноед. Гумноед-короед-проживу-без-бед. Ето нам понятно. — Дед закивал шляпой. Вопреки ожиданиям Данилы, он ничуть не удивился сказанному. — Вот и я гляжу, что неждешний ты. Точно с другого времени к нам попал: у нас ражве видано, шобы богатырь с ведьмянкой-полуденицею шпал? Шобы добрый молодец с девкой-лихорадкой обнималша? Ненашенские ето нравы!
— С девкой-лихорадкой? — нахмурился Данька. — Это кто?
— Хто-хто… а хто, по-твоему, вона в жемлянике валяется? Или ты ее с вечера не приметил? Она и ешть: медовая лихоманка. Ентих лихорадок дюжина двоюродных шештер бывает: шесть полунощных да полуденных шесть… Полуношные — те жуткия, кровожадный штарухи: Чернетея да Гнетица, Водянка с Поганкою, Дида и Шатая. А полуденицы — они молоденьки да жаманчивы, добрым молодцам жавшегда рады в душу забраться. Я пока молодой бывал, почасту их тешил: Блуда пригожая, Дремлея сонливая, Огневица бешеная, Чеслава гордая… Хто ишшо? А вот: Трясовица богатыря на жлато-серебро тянет… Ну и младшая у них Метанка, подружка твоя, на медовые бредни добра молодца манит, к пиву да бражке…
— Насчет пива не знаю, — после некоторой паузы выдавил из себя Данила. — Не заметил.
Дед не ответил. Он вдруг замер, как суслик перед атакой — песочная спина сгорблена, борода дрожит от напряжения… Наконец, стремительный бросок — старик буквально упал в землянично-травяные чащи, суетливо поворошил там руками — и разогнулся с гордо порозовевшим носом и крошечной ягодой, испуганно трепетавшей в корявых пальцах.
— Ягодина — она как птичка, — деловито пояснила борода в интервале шамкающих звуков. — Ежли ты ее увидел, хватай немедля — иначе укроется. Штоит только глаз оторвать, она тут же ррраз! — и в жемлю уходит. Ужо я их жнаю, бежображников…
— Деда Пошух, а откуда вы столько всего интересного знаете? — Посмеиваясь про себя, Данька завозил руками в траве, отыскивая сброшенные давеча кольчужные перчатки. — Вы, наверное, чекист?
— Не Пошух, а Пошух. И не чекишт, а пашечник. На пашеке работаю, пчел развожу. А знаю много потому, что мудрошть имею.
— А как до Малкова починка добраться, тоже знаете?
— Жнаю. Вона по холмогребню штупай до ручья, а после по теченью выйдешь на Глыбозеро. На бережку того озера увидишь три жалкие домишки, енто тебе и будет починок Малков. Малков-Палков-за-гору-кидалков. Хе-хе.
Данила надел-таки перчатые рукавицы и подошел к Волчику, тихо дремавшему рядом с уставшей темной кобылой воина Данэила. Потрепал по сонной холке и с размаху чмокнул в запотевший ленивый храп.
— Ежли на швежем коне поедешь, через три погоды прибудешь на место. — Дед выдержал паузу и вдруг добавил: — Только не надобно табе туды ехать. Ничаво там нема хорошего, в починке. Говно одно.
— Никак, еще несколько симпатичных лихоманок в тех местах обосновалось? — Данила обернулся с полуулыбкой.
— Гораждо хуже. Там нонче полно вооруженного люду всякого, и недоброго. — Старичок уселся на пригорке рядом со спящей Метанкой и продолжал как ни в чем не бывало. — Будто им там медом намазано, богатырям етим. Понаехали на хутор с полдюжины, а то и поболе. Надысь двое из ихних мимо моея ижбушки проезжали — ни здрасьте, ни прощай, словно немые. Коней напоили, два полных улья меду паточного без разрешенья моего прихватили и туда же — на Малков починок… Один мужик, а другая баба. В шлемах да в бронях дощатых — штрашное дело.
— Баба? Ха-ха… Откуда среди богатырей бабе взяться? Деда, тебе не во сне ли приснилось?
— Ну-ну! — Старик обиженно погрозил Даниле увесистым концом посоха. — Я на жемле што три года прожил! Ужо наверно мужука от бабы отличу! Оно и верно, што непросто: на рожах-то у них личины железныя… Только я по приметам догадался: жинка сто в доспехе воинском! Во-первых, больно уж она кобылу свою обхаживает — гриву ей шкребет да ленты заплетает. Во-вторых, кота моего Шелудивку пригрела, молока ему дала… А потом… какой же мужик с корточек по малому нуждается?!
— Дед, да ты все же чекист! — Данька расхохотался. — Настоящий Шерлок Холмс. О чем еще ты догадался по своим приметам?
— Я-то? Хе-хе. Обо всем догадалша. Про тебя приметил, шо паря ты добрый, удалой молодец. Только вот плохо: человека недавно зарезал. Живую душу загубил.
— Я?! Человека зарезал? Ха-ха! — Данила только головой покачал. — Ну ты, деда Пошух, как скажешь… Шутник ты.
— Не Пошух, а Пошух. И шутник-то первый ты сам будешь: петуньи паточной напился и давай гулять — головы рубить да с ведьмянками в куштах валятьша… Шовсем оборзел, гумноед!
Данила рывком обернулся, быстро шагнул к старику и присел перед ним на корточки, невесть зачем потирая руки в стальных рукавицах. Нагнул голову и заглянул под шляпу — туда, где в бороде голубели два круглых блестящих глаза:
— Слушай, дед… с чего ты взял? Я что, на убийцу похож?
— То-то и оно, шо не похож. — Старичок грустно вздохнул. — Похож ты, паря, на будущего богатыря святорусского, а ведешь себя как гумноед. Хошь бы кровь с портов-то отмыл. Бледный весь как поганка, и руки холодные. На-кось, медку хлебани — полегчает!
Невесть откуда в его землистой ручке возникла плошка с бледно-золотистой тяготной сладостью на дне. Данила молча принял чашку, запрокинул в распахнутую пасть, подставляя язык под неспешную тяжелую струйку.
— Это мед старый, самолучший: одна братина гривну стоит, — пояснил дед. — Я сам пашечник буду, пчел развожу. На цветных жапахах с малолетства вошпитан — любую травинку носом чую. С утра пошел жемлянику шобирать, гляжу — богатырь на пригорке почивает, а вместо русского духу от него петунией отравистой разит. Ну, думаю, пропала русская жемля, коли добры молодцы замешто молока либо бражки медовой поганую петунию глотають. Нехорошо ето, Даниил Каширин.
Данька судорожно глотнул и отбросил опустевшую чашку:
— Как ты меня назвал?
Дед вздрогнул.
— Как нажвал? Да ты ж сам говоришь: гумноед… С другого времени к нам свалился. А шо? Не так?
— Так, все так. — Данила тряхнул головой. — Скажи, дедушка: что такое петуния?
— Да трава такая никчемная раштет, цветами воняет. Волхвы да иные дурашки темныя ее собирають и вино из ея гонять. Один глоток человеку язык на весь вечер развязывает, все потайные мысли наружу выгоняет. Ента петуния людскую волю за один миг глушит, точно веслом по темени. Потому тебя и Метанка-лихоманка охмурить ухитрилась, шо душа у тебя через ту петунию рашшлабилась…
