Так, сказал сам себе Ян, дождался. Не успели разрешить создание профессиональных союзов, как те моментально предъявили кучу требований. Хуже всего было на текстильных фабриках. Там и раньше работало много женщин, а в войну это превратилось в сплошное бабье царство. И платили им заметно ниже мужчин на тех же должностях. На Трехгорке объявили забастовку, и мириться с положением хозяин не желал. Уже были заходы с намеками и попытками договориться к Юнакову, но тот вмешиваться не захотел. Его тоже понять можно: формирование добровольческих подразделений только началось, полиция работает спустя рукава, а на весь город полтысячи человек, подчиняющихся комендатуре, при не слишком большой помощи окружающих. Большинство гражданских и военных начальников энтузиазм проявляют исключительно на словах. Хорошо еще, предупредил. Напрямую вмешиваться никто не хотел — толком непонятно, что разрешено, и ответственности на себя за разгон забастовщиков комендатура брать не хотела. Слишком бы это походило на поведение властей при Каганате. Теперь остается только думать, как выкрутиться и никому всерьез хвоста не прищемить.
Русские женщины никогда не были, как у других мусульман, особенно в Средней Азии, забитыми и числящимися на самой низшей ступени, уподобляясь домашней скотине. Да, она выполняла все домашние работы, следила за детьми, но мать (жена) имела солидный вес в обсуждении внутренних семейных дел. Нередко она управляла имуществом, хотя напрямую это никак не проявлялось и публично голос мужа (отца) всегда был громче и весомее. Даже развестись и взять себе другую жену было не так просто, как среди других мусульман. В результате массового призыва в армию очень многие получили возможность проявить себя открыто, что раньше было немыслимо. В деревне еще не так заметно, а в городах уже не засунешь под ковер горластых и готовых драться за вырванные привилегии вести себя так, как им хочется. Не всем это нравилось, и поставить нахалок на место просто напрашивалось.
Сейчас мулла накрутит толпу и поведет ее в бой. Надеялся ведь, что пронесет, — шиш. Додумались бабы тоже устраивать забастовку. Самое время для всех. Интересно, мулле Цирин заплатил или его и без того торкнуло? Вряд ли Цирин, он не настолько дурак. Как столкнутся они у фабрики, тут и веселье начнется. Одними пробитыми головами не ограничатся. Еще и цеха подожгут. А с кого потом спросят? А кому убытки и ремонт оплачивать? Фабриканту. Нет, при отсутствии твердых гарантий защиты от власти он бы не стал волну гнать.
— Скажи, а ты что думаешь об этом?
Литвиненко замер на полуслове.
— Он прав, — помотав головой, сказал, — но в той форме — это провокация, и не в наше время верующих возбуждать так явно. Мулла должен думать, а не призывать к крови. Погром будет.
— А он этого и хочет, — подтвердил Ян. — А потом окажется, что правоверные пострадали от рук христианина — меня. Это ведь я приказ обязан отдать.
— А мы исполним, — посмотрев ему в глаза, заявил Литвиненко. — Какая разница, кто убивать идет? Наше дело — наводить порядок. А религия — личное дело каждого. Она не имеет отношения к запретам и приказам. Молись в свободное время кому хочешь. Если бы я думал иначе, не пришел бы.
— Ну тогда бегом на вокзал сигнал подавать. Два гудка — сбор на площади. Рота, на построение! — заорал в полный голос. — Юнкера, собраться повзводно! Праздник для нас окончился.
Они успели. Два грузовика, числящиеся за вокзальной полицией и занимающиеся чем угодно, кроме своих прямых обязанностей, Ян забрал в личное пользование в первый же день. На фронте вечно на своих двоих передвигаешься, а здесь начальник левые грузы перевозил. По штату ему положено химичить и взятки получать. Теперь он отдыхал в тюрьме, как взяточник и вор, по слухам, там его очень «любили», а машины использовались, когда требовалась срочность. С бензином была напряженка, и ездили на дикой смеси, жутко воняя и пугая животных и людей на улицах выхлопами. Зато можно было набить в кузов и кабину не меньше взвода. Торчали они как сельди в бочке, но оперативность была важнее.
Юнкера поспешно посыпались на землю, выстраиваясь жидкой цепочкой перед наваленной из чего попало баррикадой, за которой с палками и ломами собралась еще одна толпа. Там были все больше женщины, но очень решительно настроенные. А куда им деваться? Если мужья в армии, а иные и не вернутся уже, как детей кормить? На текстильные фабрики в войну охотно брали женщин и детей, причем Цирин платил не больше половины мужского жалованья. Сдаваться без боя они не собирались. Не какие-нибудь школьницы из медресе. Там попадались те еще бой-бабы. Жизнь научила за себя постоять.
Только что на улице была всего пара прохожих — и вдруг выхлестнулось на тротуар и проезжую часть множество народа. В руках камни, палки, у некоторых даже винтовки. Толпа шла, возбужденно скандируя: «Аллах-у Акбар, Аллах-у Акбар, Аллах-у Акбар…» При виде вооруженных юнкеров передние ряды начали невольно притормаживать.
— Стоять! Всем стоять! На неповиновение открываю огонь!
— Он не посмеет, — закричал приплясывающий в первых рядах мужик с седой бородой и огромным ножом в руках.
Толпа нестройно взвыла и двинулась вперед. Неизвестно, хотели ли передние столкновения, но сзади давили люди.
— Любой, кто не остановится, — мертвец, — заорал Ян в мегафон. — Стоять!
Крик утонул в шуме толпы.
— Пали! — приказал Ян, вскидывая карабин и целясь в конкретного человека.
Грянул нестройный залп, и улица мгновенно превратилась в сплошной ужас. Люди заметались, сбивая с ног друг друга, толкались, стремясь оказаться подальше отсюда. Бежали, забыв, зачем они сюда пришли, от убийц.
— Вот и все, — сказал Ян, обнаружив опустевшую дорогу и десяток тел. — Ничего нет трусливее толпы…
— Мы же стреляли поверх голов, — неуверенно сказал чей-то голос.
— Им хватило, — отрезал он. Где-то там должен валяться седобородый. Одним вонючим козлом на свете меньше, и совесть совершенно не мучает. Туда мулле и дорога. До старости дожил, а ума не нажил. — Первое отделение, сходите проверьте, есть ли живые. Если потребуется, врача вызовем.
— А потом вылечим и расстреляем, — нервно хихикнул еще один голос.
— Остальным пока отдыхать, — проигнорировав реплику, приказал Ян. Он повесил карабин на плечо и направился к баррикаде.
— И кто тут старший? — рассматривая женские фигуры, закутанные в теплые одежки, поинтересовался.
— Я! — сообщил грубый голос.
Ага, как всем известно, волосы — очень важное дело. Борода — признак мужественности, распущенные волосы — сплошной соблазн. Особенно когда борода у реального психа, собирающегося шинковать баб мясницким ножом, потому что не умеет держать собственные желания в узде, а волосы жидкие и приделаны к вырубленной топором женской физиономии. Платок где потеряла, дура?
— А теперь нас разгонять будешь?
— Мы в своем праве!
— Даешь справедливость! — закричали сразу хором несколько женщин.
