Дверь захлопнулась — и капитан разразился матерной тирадой.
— Это ж надо так поглупеть! Сидим и думаем, какой это город… Идиот моя фамилия.
— Прейгель… Это Кенигсберг?
— Да уж не Чухлома. Мог бы я и сообразить. Да только что-то непонятно. Далековато что-то от нашего объекта. Кенигсберг расположен совсем в другой стороне. И что это за герр Клаус Дикс? Похоже, рано мы радовались. Нашли какую-то тайну, да не ту…
— А может, все-таки ту? — предположил Мысловский.
— Что ж, попробуем покумекать.
Еляков выложил на стол бумаги, которые он нашел в ящике стола — он их на всякий случай захватил с собой. И теперь решил глянуть — может, найдутся какие-нибудь параллели.
Но черновики изображали что-то другое. Совсем непохожее.
— Да, какие-либо выводы из этого сделать сложно.
— Нет, кое-что можно, — сказал Мысловский, разглядывая бумаги.
— Да? И какие?
— Ну, например, что надписи на схемах и черновики сделаны разными людьми.
— Ты уверен? Ох, я на «ты» перешел незаметно.
— Так давай и перейдем. Давно пора… Так вот, послушай, капитан, я когда-то работал учителем. Так что в почерках я разбираюсь. И могу поклясться — это писали совершенно разные люди.
Еляков присмотрелся — и убедился: поляк был прав. В глаза различие почерков не бросалось, потому что черновики были написаны небрежно и размашисто — а надписи на схемах — подчеркнуто аккуратно. Но человек, привыкший иметь дело с тетрадями учеников, к тому же привычный к латинскому шрифту, тут же заметил эту особенность.
— Вот только что это нам дает? — покачал головой Мысловский.
Еляков закурил и задумался. Что-то тут не срасталось. Некий эсэсовец Барон бродит вокруг городка, пытается что-то найти, видимо, не находит и начинает убивать возможных свидетелей вместо того, чтобы попытаться получить от них сведения. У строителя, работавшего в Черном лесу, который пытался играть в непонятные игры с англичанами, обнаруживается карта какого-то подземелья Кенигсберга… Черт-те что… Закручено посильнее, чем в романе про пиратские клады.
А ведь все может быть так…
Капитан налил себе вина и одними глотком отхлебнул половину стакана.
— Слушай, надхорунжий, у меня есть идея. Ты послушай и оцени, она не совсем безумная? Смотри. Этот Йорк пытается договориться о чем-то с англичанами. Мы знаем только об одной попытке. Но может, были и еще? Вообще-то, это называется изменой. Он мог опасаться какого-нибудь их особого отдела. Тем более, насколько мне известно, после покушения на Гитлера люди Гиммлера стали сильно лютовать, в гестапо тащили по малейшему подозрению в нелояльности. И всплыви в тот момент эти забавы Йорка, он мог бы радоваться, если его просто расстреляли бы… Так вот. Допустим, обладая какой-то тайной, Йорк решил ее спрятать понадежнее. Отдал кому-то некие документы — тот их и схоронил в Кенигсберге. И это было тогда, когда до нашего наступления было еще далеко. Немецкая пропаганда ведь заверяла, что Восточную Пруссию они не отдадут ни при каких обстоятельствах. И этому верили не только рядовые граждане, но даже военные и партийные функционеры. Вот он и отдал кому-то документы для сохранения. Этот «кто-то» отдал ему план, с указанием, где они спрятаны. А потом начался бардак, эвакуация, наше наступление… И Йорк, поболтавшись где-то, остался сидеть, где сидел. Решил подождать, пока все устаканится. А! Кстати, у него и его дружков были липовые документы из Алленштайна. Значит, они имели какую-то связь с нацистским подпольем. Но предпочли играть в свои игры. Таких вещей не прощают. Они, или по крайней мере Йорк, были не просто лишними свидетелями, но еще и непредсказуемыми свидетелями. Если он отказался иметь дело со вчерашними товарищами, кто знает, может, он завтра попытался бы с нами сторговаться. Логично?
— Но только ведь и эту схему могли у него найти гестаповцы, или кто там у них еще был…
— А вспомни, что ты сам говорил про ценности. Он мог хранить эту схему зарытой, хотя бы в саду на клумбе. А когда наши пришли, сложил все поближе. Чтобы можно было драпать в любой момент…
— Похоже на правду. Значит, тебе придется пилить в Кенигсберг. Мне-то это уже за пределами полномочий. Слушай, пойдем к майору, тошно у меня что-то на душе, — неожиданно предложил поляк.
Посиделки получились странные. Мысловский пил много — и становился все мрачней и мрачней.
— Послушай, что ты такой смурной? — не выдержал Еляков. — Ты раскрутил большое дело. Сейчас, Бог даст, и второе раскрутим.
— Да вот то дело мне и не дает покоя? Вот скажи, капитан, тебе никогда не было стыдно за свой народ?
— Честно? Было. Особенно в сорок первом. Когда я по тылам выбирался — и видел, сколько народа побежало фрицам задницу лизать.
— Вот именно. А я видел, как наши правители в тридцать девятом без памяти бежали, бросив армию, бросив всех. Потом сидели, вякали из Лондона. Теперь бы им сидеть и не высовываться. Так нет же! Набежали. И собирают вот такую сволочь, которую ты видел. В той деревне ты только с главарем разговаривал — а я со всеми ними! Ты понимаешь, это ж навоз, а не люди! Шесть лет одни из них немцам задницу лизали, другие вроде бы как в подполье сидели. Только вот так глубоко в подполье, что до немцев им было не добраться. А сейчас, когда вы все сделали — зашевелились, суки! Один раз Польшу продали — но хотят снова руководить. Знаешь, стыдно просто за своих соотечественников…
— Но ты-то от пуль не бегал. И твои товарищи не бегали.
— А кричат-то они. Про русских оккупантов. Ты знаешь, что мне один сказал? Они, видишь ли, уже готовятся к походу на Киев! Запад, дескать, им поможет. В стране бардак, столица в руинах, а они раскручивают новую гражданскую войну. Потому что прибывшим из эмиграции панам хочется руководить. Они ведь все продадут. Им ведь на народ наплевать. Им на всех наплевать, кроме себя…
— Ничего, пробьетесь.
Мысловский осушил еще стакан — и взгляд его стал более осмысленным. — А вообще-то, ты прав. Пробьемся. И эти гады — не пройдут. Всех выловим.
17 июля, за два дня до описываемых событий, окрестности Лозьдзее, граница Литвы
Мельников осторожно выглянул из-за зарослей малины и на всякий случай повел полукругом дулом автомата. Он находился на склоне невысокого холма, проросшего старыми корявыми соснами. Внизу открывался вид на широкую прогалину, за которой снова стоял сосновый лес. Малина, кстати, как мельком отметил Сергей, была не дикой, а одичавшей. Все правильно — на прогалине виделась до отвращения знакомая картина — остатки брошенного хутора. Он строений остались лишь груды головешек и торчащая посреди закопченная печная труба.
Сколько он видел таких картин за четыре года. Русских, белорусских, польских, немецких… Впрочем, эти руины относились не к войне. Существовавшее здесь человеческое жилье, если судить по виду нескольких уцелевших бревен, разнесли давно — когда о войне говорили только дипломаты. Чертова земля, которую не могут поделить два народа.
