– Тидид, ванакт... Ванакт погиб! Пропало! Все пропало!
Что?! О ком он? О деде? Но Адраст Злосчастный просто умер, сам умер...
– Эгиалей! Убили!.. Дядю Эгиалея!..
Нет!..
Белым казалось лицо Эвриала Смуглого, даже губы побелели, даже глаза. А я все не верил, не верил, не верил...
– Там... Каша сейчас там, Тидид!.. Каша! Пропало все!
...Мы плывем с дядей через черную Лету, и туман клубится, и темнобородые Хароны неслышно работают веслами. А берег все ближе, ближе, и уже слышен приторный дух асфоделей...
– Тидид!
Очнулся. Все еще не веря, надясь на чудо, на ошибку, на... на что-нибудь...
– Тидид! – Эвриал вновь пошатнулся, белое лицо дернулась. – Я не знаю!.. Мы не знаем... Там... у лагеря... Там!..
– Отставить!
Не крикнул – прошептал. И не ему – себе. Отставить! Потом, все потом. Сейчас – Фивы! Сейчас...
Я посмотрел на Фивы, на ненавистный город, проклятый город, отнявший у меня тех, кого я любил, кто любил меня...
– Фоас! Конницу – двумя крыльями. Ты – к воротам, я – к лагерю. Мне – колесницу. При атаке кричать «Кабан!» Вперед! И – не щадить! Никого! Никого!
...Арей Эниалий, кровавый бог, бог резни и убийства, ненавистный людям, стань мной, а я стану тобой, и мы выпьем крови, крови, крови!..
Кабан!!!
* * *
...Река шумит совсем рядом, тихая, спокойная. Странно, я не могу ее увидеть. Только плеск – и легкий теплый ветерок.
Тихо-тихо.
Тихо...
Река совсем близко, только шагни, только вдохни поглубже свежий прозрачный воздух...
Почему я боялся? Боялся захлебнуться, исчезнуть, пропасть навсегда? Боялся – себя, Дурной Собаки, способной убить в нелепой стычке, в мальчишеской драке...
[MD]Теперь – не боюсь! Я, Диомед, я, Арей Эниалий, безумный, беспощадный, несущий смерть!
Плещет, плещет...
ЭПОД
Ферсандр плакал. Маленький, смешной в своем огромном, не по росту, заляпанном грязью панцире, в съехавшем на ухо гривастом шлеме. Слезы текли, он вытирал их рукой – тоже грязной, в крови...
– Я не хотел, Тидид! Я не хотел! Не хотел, чтобы так! Не хотел!..
Еще один Ферсандр лежал на земле – мертвый. Труп. Как и сотни других на этом страшном поле. Два Ферсандра, даже панцири похожи, только у второго, мертвого, не было шлема. Потерял, а может, и сняли уже. Высшая доблесть – содрать доспехи с теплого трупа! А вот они – трупы. Много! На всех хватит!
...А Капанид ранен, легко, правда, в руку, и Промах Дылда ранен, и толстяк Полидор, и Амфилох. И дяди Эгиалея больше нет...
А я жив. И даже не помню, того, кого убил первым!
– Он же... Диомед, может мы... Может, не так надо пыло?
Он не ждет ответа, маленький Ферсандр, Ферсандр Победитель, отвоевавший отчий престол. Тому, второму Ферсандру, трон уже ни к чему. Он мертв, Лаодамант Этеоклид, еще час назад бывший басилеем фиванским, а мертвым уже ничего не нужно в этом мире.
...А я и не думал, что двоюродные братья могут быть так похожи! Как две капли. Как два окровавленных трупа.
– Ферсандр!
Я положил руку на его холодный грязный наплечник, тряхнул, подождал, пока он вытрет – размажет – слезы по лицу.
– Я приказал передать в Фивы, чтобы все уходили. Ночью – тайно. Мои куреты отойдут от Бореадских ворот.
Он кивнул. Это – все, что мы можем сделать. Иначе – резня. Иначе – снова трупы. Даже если откроют ворота – пощады не будет. Слишком дорого стоила нам победа.
Победа?
Я оглянулся. Трупы, трупы, трупы – по всему полю, до самых стен...
...Ни очага, ни закона, ни фратрии тот не имеет, кто межусобную любит войну, столь ужасную людям...
Песнь четвертая
Ванакт
СТРОФА-I
Дележ добычи – почти свадьба. Удовольствия столько же, а церемоний даже побольше. Сначала по кучам разложить, да не как-нибудь, а поровну, потом жребий кинуть, потом – меняться начинать (ну зачем мне, к примеру, пять женских гиматиев?).
Мои куреты, правда, в этой игре участвовать не стали – взяли, что хотели, и в сторонку отошли. Да и не в Фивах их добыча. Сейчас несколько сотен чернобородых по всей Беотии стада к границе сгоняют. Вот их и поделят – но уже дома.
А кучи вышли изрядные. Если не до небес каждая, то выше крыши – точно. Фиванцы ночью уходили, с ручным скарбом. Много ли унесешь? Так что не все даже в кучи влезло. Кони не влезли, например. И люди. Людей, правда, в городе мало осталось, и те – старцы со старухами. Но прихватили и кое-кого помоложе. Их вкупе с конями пришлось к колышкам привязывать – рядом с каждой кучей.
А делить, чтобы по справедливости, Капанида выбрали. Потому как парень основательный, хозяин, можно сказать, и глаз у него – хризолит. Пришлось бедняге побегать: колесницу налево, столик резной сидонской работы – направо, треножник бронзовый, хитроукрашенный – тоже направо...
...А у меня ладони горели. Уже второй день. Горели – помнили пепельный жар. Горячий был пепел дяди Эгиалея, когда я его в урну перекладывал. Вином заливали, а все равно – горячий.
Прощай дядя! Легкой тебе дороги!
Хайре!
Хотел я уйти, на кучи эти проклятые не смотреть, сесть у костра, выпить неразбавленного да и забыть все – хотя бы на полдня. Но – нельзя, потому как – обычай...
– Ну, чего? – Сфенел, потный, запыхавшийся, отошел в сторонку, к нам повернулся. – Годится?
В его басе так и слышалась гордость. Еще бы! Этакую добычищу на равные доли разложить!
Переглянулись. Решили – годится.
Мы все тут же стояли – те, кто стоять мог. Полидор, бедняга, например, только лежать способен был. Его прямо на ложе сюда принесли, толстяка. А Промах Дылда Длинная стоял, хоть и на палочку опирался, прямо как дядя Эвмел. Ну, и мы все стояли: Заячья Губа с Амфилохом, Ферсандр с Эвриалом (хорошо, говорят, дрался Смуглый!), и мы с Фоасом. Чуть в сторонке.
...Да и не только в обычае дело. Подарки надо отдаривать? Надо! А приношения в храмы? А дядюшке Терситу за его любовь родственную? Да и...
В общем, не ушел. Хоть и хотелось.
– Во! – Капанид поглядел на меня, поморщился, руку раненую погладил. – Видал?
Чего ж тут спорить? Видал.
– А ту, в накидке, видал?
И ее видал. Женщина, лет сорока, босая, в темном гиматии. Ее правда, привязывать не стали, даже на треножник усадили.
