Уселся за стол и достал стекла из их аккуратных коробочек, но, развернув упаковочную бумагу, я обнаружил, что большинство треснули или раскололись и сохранился только один комплект. На коробке значилось:
ПЕРЕПОНЧАТОКРЫЛЫЕ
Пчела Медоносная
Apis Mellifica
- ТРУТЕНЬ -
Каждое стекло имело свою метку, обозначая одну из частей тела пчелы... «третья нога», «жвало», «заднее крыло» и так далее.
Я поднял одно из стекол к свету и даже без микроскопа смог разглядеть крохотную деталь давно мертвого трутня. На самом деле каждое стекло состояло из двух прозрачных пластин, начиненных кусочком пчелы, залитого, как мне показалось, чем-то вроде растекшейся капли ее же собственного золотистого меда.
Я смахнул с микроскопа пыль и пододвинул стол к окну, где света было несколько больше.
Сам прибор, не более десяти дюймов в высоту, выточен из прекрасного темного дерева — возможно, ореха, — приземистый, но округлый, как крохотная стойка перил; с одного конца он снабжен тремя изогнутыми медными ножками. К каждой ножке приварено толстое медное кольцо, повернув которое можно увеличить или уменьшить высоту микроскопа, позволяя смотрящему навести резкость.
Я положил листок бумаги на стол, выбрал стекло и сунул его под линзу. Микроскоп холодил мешок под глазом — ощущение, пробудившее воспоминания о моем старом телескопе. Но с помощью этого инструмента я смотрел не вверх, вверх, вверх на далекие звезды, а вниз, очень глубоко вниз, и внезапно оказался в ужасной компании колоссальных конечностей насекомого.
Одинокое крыло было изрезано прожилками, как лист, и больше походило на сооружение из стекла и стали, чем на орган живой твари.
«Первая нога» под микроскопом стала щетинистой и мускулистой... выпирала узлами и сочленениями всех видов. Огромная пружина, позволяющая этому малому то приземляться, то подлетать высоко в воздух...
Таким-то образом я рассмотрел каждую составляющую расчлененного трутня. Тщательно изучил его; воссоздал его, собрав воедино одну мохнатую конечность за другой. Он загромождал мой разум и казался весьма обозленным, зализывая раны от скальпеля.
Есть в нем что-то, что мне не по душе. Он недружелюбный тип. Поглядев на него в микроскоп пять или десять минут, я был вынужден побегать по комнате, чтобы выбросить его из головы.
Наконец, убрав стекла в коробочку, я добавил их вместе с микроскопом к своему медленно растущему алтарю. В настоящее время он состоит из:
карты Сандерсона;
записки Пика;
человека из «Целительства в Древнем Китае»;
«Анатомии» Грэя (и прочих книг);
заводной обезьянки;
отцовской трубки в форме башмака.
Показания мистера Хендли
Наверно, было еще совсем рано, потому что я добрался только до Пайка — это сторожка совсем рядом с Кламбером, в самом начале моего маршрута. Я бросил им письмо и уже вскарабкался обратно на велосипед, когда вдруг увидел его у входа в тоннель; он стоял и глядел, и не говорил ни слова. От его молчания мне стало немного неуютно, так что я сказал: «Доброе утро», чтобы попытаться привести его в чувство. Он кивнул мне и медленно подошел. Он подошел прямо ко мне и начал изучать мой велик. Задавал всяческие вопросы, вроде того, удобно ли сиденье и какую скорость эта штуковина может развить.
Помню, как он посмотрел на меня, ни с того ни с сего забеспокоившись, и спросил, мол, а не прокатиться ли нам по тоннелю. Сказал, что мы могли бы кататься по очереди или я могу сидеть на седле, а он будет крутить педали. Ну, нарываться на неприятности я не хотел, но отказался, оттого что никогда не любил тоннелей, да и вообще темных мест, раз на то пошло, а потому без боя он меня туда бы уж точно не затащил. Да и потом, впереди меня ждал целый маршрут, так что времени одалживать свой велик у меня тоже не было.
Ну, конечно, он не был очень доволен моим ответом. Он опять совсем поник. Затем спросил, можно ли ему посидеть на нем минутку, чтобы почувствовать, на что это похоже. Сказать по чести, меня все еще донимали подозрения. Я думал, вдруг он на нем укатит. Но я подумал, кто я такой, чтобы не давать Герцогу сидеть на моем велике? Так что я пустил его попробовать.
Он посидел немного, держась за руль, покивал про себя и сказал, что это и впрямь замечательно. Сказал, что он всегда мечтал быть почтальоном, и довольно завистливо поглядел на мой мешок. Похоже, он немного затосковал, что, надо сказать, порядком меня озадачило. Я-то думал, что человек с его деньгами может быть кем пожелает.
Короче, я опять сказал ему, что мне правда надо ехать по делам, и он в конце концов слез с велика и передал его мне. Он попрощался, повернулся и пошел своей дорогой. Не топтался на месте, это уж точно. Когда я взглянул на него в последний раз, он уже исчезал в своем тоннеле. Это был единственный раз, когда я с ним встретился. На вид чудной такой старикашка.
Из дневника Его Светлости
15 декабря
Он весь состоит из корней, веток и листвы, с ярко-красными ягодами вместо глаз. Он скрипит и кряхтит, ковыляя вперед, и распугивает птиц. Сколько я себя помню, он прочесывает Дебри, круглый год крадется от дерева к дереву, поджидая мальчишку, который подойдет достаточно близко, чтобы его можно было утащить в подлесок.
Человек из колючек и зарослей ежевики, вот он каков — большой мерзкий узел. Но когда он захочет, Ягодник может рассыпаться на сотню различных частей, и глаз наблюдателя не увидит ничего, кроме таких же листьев и сучков, какие устилают каждый лес. Но стоит наблюдателю пройти, как Ягодник начинает собираться. Клочья коры медленно сползаются по земле и вновь соединяются друг с другом; холодный ветер тасует их, пока не придаст форму. Плети ежевики обвиваются вокруг и связывают его, пока он снова не станет высоким и кряжистым.
Иногда на нем — рога из сломанной ветки, иногда — корона из шипов. Когда-то он костляв, сотворен из ободранных сучьев. В другие дни у него живот из плюща, кишащий червями. Сегодня у него мшистые брови, завтра — шляпа из осиного гнезда. Всегда разный, полный насекомых, сооруженный из того, что попалось под руку.
Но вы не услышите от него даже шепота. Во рту у Ягодника нет языка. Когда он зол, он просто принимается вертеться. Он вертится так быстро, что затягивает целый лес. Он вертится, пока весь мир не превратиться в танцующий вихрь шелестящей листвы.
Всю мою жизнь Ягодник владел Дебрями. Он такая же часть этого места, как деревья. Мать и отец истово верили в него. Они познакомили меня с ним, когда я был совсем крохой. Помню, они говорили, что, если я забреду на его территорию, он набросится на меня и высечет хлыстами своих рук. Кажется, спустя год или два я предположил, что Ягодник, в конечном счете, является всего лишь выдумкой, но они оба посмотрели на меня очень мрачно и медленно покачали головами.
