— Знаешь, — сказал он, испугавшись, что она устанет от молчания и уйдет. — Мне так много хочется тебе сказать сейчас, но почему-то я молчу. Я трус.
— Я тоже, — серьезно ответила она. — Тоже трус. Потому что мне, например, очень хочется тебе рассказать, что со мной бывает, когда я прикасаюсь к старой иконе, но я очень боюсь. Ты посчитаешь меня сумасшедшей, уйдешь, и мы никогда больше не увидимся. Я куда больше трус, чем ты. Потому что ты меня увидел только что и совсем не хотел со мной познакомиться. А я… Я влюблена в твои пейзажи, особенно в тот, где монастырь. И я больше всего на свете хотела с тобой поговорить. А теперь сижу и молчу. А перед этим несла какую-то околесицу — и ты, наверное, подумал, что я совсем пустоголовая. Подумал, да?
Он рассмеялся.
— Нет, — покачал он головой. — Я подумал, что ты мужественно берешь на себя функцию поддержания разговора. Сам я настолько слаб, что даже на это не способен. Но… Знаешь, чего я боюсь больше всего на свете?
Она посмотрела ему в глаза, и — все поняла. Улыбнулась светло и радостно и прошептала:
— Ну, может быть, того же, чего боюсь и я? Что мы сейчас разойдемся в разные стороны и Бог не даст нам с тобой больше шанса встретиться и поговорить?
«А мы все молчим, мы все считаем и ждем. Мы все поем — о себе, о чем же нам петь еще? Но словно бы что-то не так, словно бы блекнут цвета, словно бы нам опять не хватает тебя», — пел по радио Гребенщиков, и он подумал, что в этом кафе — где им суждена была откровенность — даже музыка играет особенная, нежная, и нет в том случайности — хотя сейчас эта музыка закончится, начнется другая, но — именно сейчас…
Серебро Господа моего, серебро Господа,
Разве я знаю слова, чтобы сказать о тебе?
Серебро Господа моего, серебро Господа —
Выше слез, выше слов, вровень с нашей тоской…
— Разве я знаю слова, чтобы сказать — тебе?
Она улыбнулась.
— Я тоже, — ответила она. — Они куда-то исчезли. Я хотела тебе рассказать, что, когда я дотронулась нечаянно до той твоей картины, я увидела там три фигуры… А до этого я видела радугу. Никто ее не видел. И я потом обнаружила, что никакой радуги там нет. Но — когда я посмотрела в первый раз, я ее видела!
Он вздрогнул и поднял на нее глаза.
То, что она сейчас сказала, — было так странно.
— Там… кажется, там были старик, женщина и мальчик. Совсем юный. В странном, черном одеянии — монашеском.
Она заметила, что он изменился в лице, и притихла, почти шепотом спросила:
— Я… что-нибудь не то говорю, да? Это мои фантазии… У меня в голове огромное количество фантазий…
Она взмахнула руками, как крыльями, и совсем обреченно пробормотала:
— Глупости одни, вот.
Он понял, что надо решаться. Она это видит. Она видит то, что внутри, то, что скрывается.
— Это не фантазии, — сказал он. — Там в самом деле была сначала радуга. Я ее потом скрыл. Потому что это неправда. Я мечтаю о радуге там, я верю, что с ней связано нечто очень важное, и не только для меня. Но пока я ее там не видел. И… Эти три фигурки, я их тоже видел… Во сне. Если это был сон, конечно.
Он поднялся.
— Мне надо тебе кое-что показать. Пойдем со мной. Это… недалеко. Просто мне очень нужно, чтобы ты… ее увидела.
Они уже подходили к выходу, когда им пришлось остановиться — чтобы пропустить новую парочку, входящую в кафе.
Это был неприятный и странный тип, в котором при ближайшем рассмотрении Саша узнал Нико Садашвили — процедил сквозь зубы: «Привет», — разговаривать с этим типом совсем не хотелось. Дело было даже не в том, что Саша плохо относился к его «творениям», нет… Почему-то этот Садашвили ему не нравился как личность. Что-то было от хорька в его лице. Даже манера улыбаться была как у грызуна.
А вот девушка с ним была милая, чем-то похожая на Гликерию, и это было странно.
Садашвили на них внимания не обратил, но как раз девушка очень долго смотрела на Лику и на Сашу и — едва улыбнулась, когда Лика тоже подняла на нее глаза, и слегка вздрогнула.
…за мной не уйдет никто.
И может быть, я был слеп,
И может быть, это не так,
Но я знаю, что ждет перед самым концом пути —
Серебро Господа моего, серебро Господа…
Последний аккорд песни «Аквариума» отзвучал, Саша дотронулся до Ликиной руки — она словно застыла, с удивлением глядя на спутницу Садашвили.
— Все нормально?
— Да, — улыбнулась она. — Нормально… Просто девушка, которая только что прошла мимо сейчас… Она странная. В ней живет запах зажженных свечей. Она наполнена молитвами. Она…
Они уже вышли на улицу, и Лика прошептала едва слышно:
— Это только фантазия, конечно, но… Мне показалось, что эта девушка не… совсем живая. Не такая, как мы.
«Ну и зачем я это сказала?»
Ей казалось теперь, что он смотрит на нее как на больного ребенка, погруженного в мир собственных фантазий, и она отчаянно ругала себя за то, что у нее сорвалось это, — но ведь в самом деле, это очень странная девушка, и — тем более странно, что она ее почувствовала — как будто девушка была… нарисована. Или — сделана. Как будто она не была человеком, потому что обычно почувствовать то, что внутри, мешают именно плоть и кровь, они надежно закрывают душу от случайных взглядов.
Она же почувствовала это — снова запах зажженных свечей, молитва, тихий женский голос, который читает нараспев, будто поет — «Радуйся, Радосте наша», и, несмотря на слово «радуйся», голос грустный, и еще Лике показалось, что девушка эта — хотела, чтобы Лика все почувствовала.
Она обернулась — странная девушка в самом деле смотрела на нее с легким удивлением и — улыбкой. «Да нет же, она просто смотрит вдаль, а улыбается не мне, а своему спутнику, а мне только кажется». Но — как она ни пыталась себя убедить, ей все равно казалось, что эта случайная встреча совсем не случайная, и — в ее душе появилось ощущение сладкой тревоги, как будто сейчас она видела чудо, совершенно непостижимое, не поддающееся объяснениям.
— Как это? — услышала она голос Саши откуда-то издалека и — вернулась, мотнула головой, пробормотала:
— Снова фантазии мои. Обычная красивая девушка.
— Тем более странно, что такая красивая девушка с таким неприятным типом, — усмехнулся Саша. — Интересно, что бы ты почувствовала, заглянув ему в душу.
— Саша, я же не заглядывала никому в душу! Это вышло случайно, понимаешь? Я это чувствую, только… когда что-то не так. Когда передо мной не люди, понимаешь? Я же не могу увидеть то, что в человеке. Вот картины, или иконы, или…
«Тень, — подсказал кто-то вкрадчивым шепотом. — Еще ты чувствуешь тени, да. Ты даже определяешь, что это не человек, а тень. Только — заметь, что у теней ты не видишь лиц. А тут ты прекрасно видишь и лицо, и фигуру».
