Она медленно открыла глаза, прошептала:
— Это чудо там, внутри…
— Да, — кивнул он. — Его нужно освободить. И вернуть туда, откуда это чудо было украдено.
— Подожди, — нахмурилась она. — Ты хочешь сказать, что эта икона была украдена?
— Да. Из того самого монастыря, — кивнул он. — Она была украдена оттуда моим… прадедом.
Когда он произнес это, ему стало страшно. Как будто он признался ей не в грехе своего прадеда, а в — собственном. Сейчас она уйдет.
Он отвернулся, начал смотреть в окно. Там, на подоконнике, вальяжный голубь ждал подаяния, с важностью прохаживаясь по самой кромке. Он подумал: «Сейчас она уйдет, и я буду кормить голубя, потому что это моя расплата — общаться я могу только с голубями. Или с теми, кто наживается на награбленном, как мой прадед в свое время наживался. Но так как я не хочу их видеть и не хочу быть с ними, мне остаются только голуби».
— Ты хочешь, чтобы я ее реставрировала? — услышал он голос Лики. — Но… я не мастер. Я же только учусь. Это очень тонкая работа, Саша, ты понимаешь? Наверное, мог бы справиться с этим дядя Ванечка, но никак не я!
Он затаил дыхание, боясь поверить в услышанные слова.
— И ты… мне кажется, что ты мне слишком доверяешь, — продолжала она. — Ты же совсем не знаешь ничего обо мне!
Он улыбнулся:
— Я знаю, что ты сможешь. Я знаю, что ты была избрана для этого. Поэтому…
Она стояла и смотрела на него — с таким ужасом и с таким счастьем в глазах, боясь вымолвить слово, потрясенная, испуганная, и — вдруг ставшая самой близкой, ближе, чем голубь на подоконнике, ближе, чем дядя Миша, чем дед, чем…
Разве такое возможно, разве бывает это, так защемит сердце, словно случится беда… Но это теплое счастье уже спешит нам на помощь, протягивает нам руки и дарит нам два крыла…
— Знаешь, — тихо сказал он, — в моей жизни был один человек, необыкновенный, может быть, очень странный и неправильный… Он раньше был то ли хиппи, то ли байкером — он не любил вспоминать о своем прошлом, мой дядя Миша. Просто однажды он вернулся с какой-то попойки и увидел, что в углу сидит человек, и — это даже не человек, а тень какая-то расплывчатая. Сидит и ухмыляется. Неприятный такой, и дядя Миша понял, что это бес. Наглый бес, потому как сидел он прямо рядом с бабушкиной иконой. Что ему было делать — он не знал. Страшно ему стало, а бес ухмыляется себе, молчит, и — прямо ему в душу смотрит. И от его взгляда дяде Мише изнутри больно так, как будто там что-то рвется у него когтистыми лапами, и он эту боль никак прогнать не может. И на каждом когте видит надпись «похоть», «чревоугодие», «злоба», «жадность», «зависть», «трусость», и — все это его, и не только его, он вдруг понял, что мир вокруг точно так же раздирается на части сейчас этими когтями, миллионами когтей, и миру этому — так же больно… И остановить это хочется, а он — не может. Потому что сам бессилен, а как призвать на помощь и кого, он не знает, не ведает, и почему-то закричал он — да помоги же мне, Господи, и — вдруг услышал тихий голос: «Почему же вы Меня раньше не зовете, почему не хотите принять от Меня помощь?» И — все стихло, боль ушла, тень исчезла, только тишина осталась, и дядя Миша вроде в той же комнате стоит, и у него из глаз — слезы… Он тогда сначала подумал, что все ему только привиделось, но, подойдя ближе к тому месту, где бес сидел, увидел он горстку пепла там, на стуле. Тут же почему-то пришло ему в голову — как подсказали: «Боже, милостив буди мне, грешному!» — он на колени упал и так и молился до самого утра и плакал, а поутру отправился в храм. В монастырь он хотел, но ему не благословили. Старец какой-то сказал — твой монастырь еще в руинах лежит, его восстанавливать надо. Дядя Миша подумал было, что старец о его душе больной говорит. Он еще книгу прочитал: «Откровенные рассказы странника своему духовному отцу» и решил отправиться в странствие, и вот — набрел на руины. Того самого монастыря, который я рисовать пытался.
Странно, но сейчас, когда он рассказывал ей эту историю, по спине пробежали мурашки — как тогда, когда он слышал эту историю от самого дяди Миши. И — посмотрев на нее, убедился, что и Лика смотрит на него замерев, с широко открытыми глазами, впитывая каждое его слово, как ребенок.
А он точно оказался снова там, как много лет назад, услышал голос дяди Миши:
— И вот я увидел этот монастырь. Я не руины, я сам монастырь ведь увидел. И — колокола, и голоса услышал, и пение. И запах свечей — так это было хорошо, что я замер и понял — я пришел. Я туда, куда меня моя душа звала, — пришел. Здесь мое место. И так мне в этот момент стало легко, радостно, что я засмеялся, посмотрел в небеса, а там — радуга, и такая странная, кругом, вокруг золотого купола и креста. А где-то тихонечко запели — «ангелы поют на небеси», и я словно сам вот-вот взлечу сейчас туда, ввысь, к ангелам, к радуге, к солнцу этому — которое прямо на купол лучи посылает. Когда я очнулся, я глазам своим не поверил. Потому что — руины, сорняки, запустение — никакого храма, никаких куполов, да и солнца не было — небо серое, дождь накрапывает… Тогда ведь тут еще было хуже. И мне так больно и обидно стало, слезы к глазам подступили. Смотрю на небо, спрашиваю: «За что ты так, Господи?» А потом понял вдруг — вот он, мой монастырь. Разрушили его. И я должен его восстанавливать потихонечку, потому что — так я, может быть, и свои грехи отмолю, и другим помогу.
Саша замолчал — ненадолго, он каждый раз думал, каково было дяде Мише принять такое решение. И — откуда у него взялось тогда столько смелости, решимости и мужества — остаться там, в диком лесу, совсем одному, начать строить свой домишко — а ведь ему приходилось долго вообще под открытым небом спать… Но дядя Миша тогда остался. Чем он питался, как он жил — Бог знает, весь в трудах был, и себе времянку срубил, и монастырь потихонечку восстанавливать пытался — к тому моменту, как там появился художник, он уже выложил основание стен храма. И — хотя художник смеялся над ним, говорил, что это наивно, и глупо, и бессмысленно, дядя Миша только усмехался в бороду, повторял: «Что для людей кажется глупым и бессмысленным, то Богу смысла исполнено. Людям некоторым и молитва кажется занятием суетным, только в минуту-то опасности сами кричат: „Господи, помилуй!“ А разрушать монастырь — пот бессмысленным делом не показалось этим самым людям…»
Потом он начал потихонечку собирать иконы. Где мог, там их находил, покупал, да и помогали ему уже потихоньку. К нему даже стали приезжать — дядя Миша смеялся, что в нем какого-то отшельника, старца все рассмотреть пытаются, а он — ничего такого не делает, к святости и на шаг не продвинулся, ему бы только — монастырь свой отстроить потихонечку с Божьей помощью. Да и старается-то он — для себя самого. Так и жил, пока…
Саша снова смолк, потому что дальше говорить было больно.
— Однажды я приехал к нему не один, — сказал он тихо. — Знаешь, я подумал, что моему другу там надо побывать обязательно. У меня этот друг был единственный. Дед умер уже, я был один совсем. Вот мы и поехали туда. К дяде Мише. Нет, ему там понравилось очень, и дядя Миша ему понравился, и монастырь, и иконы… Дядя Миша тогда уже коллекцию собрал целую, ему даже какой-то немец подарил старинные иконы — купил на аукционе и привез ему в дар, для монастыря.
