— Я возьму тебя с собой…
И тут же — сам спросил: «Куда ты возьмешь ее? Вся твоя жизнь — это цепь обретений и потерь. Ты потерял всех, кого осмелился любить больше, чем имел право себе позволить. Зачем ты возьмешь ее с собой? Чтобы — потерять?»
Вот тогда он посмотрел в окно, где уже занимался рассвет, а потом на часы — чтобы увидеть, что уже шесть утра, а потом на портрет прадеда, и ему показалось, что прадед виновато усмехнулся, а потом…
Потом он вспомнил, как они говорили с дедом, и дед, рассказывая ему об английском романтизме, привел в пример Йейтса и Теннисона.
«Вот посмотри, Саша, какое разное отношение к жизни и смерти… И к Богу. У Йейтса: „What matter? Out of cavern comes a voice, and all it knows is that one word „Rejoice!““ — „Ну и что? Из склепа доносится голос, и он повторяет одно слово: „Радуйся!““, и это по сути только реминисценция из Теннисона, из стихотворения „Два голоса“: „And wherefore rather I made choice To commune with that barren voice, Than him that said, „Rejoice! Rejoice!““, и — они схожи по настроению на первый взгляд, но — чем ближе я подхожу к воротам смерти, тем больше мне кажется, что — Теннисон предупреждает, а Йейтс — смиряется…»
Тогда он ответил, что дед не прав, что и у Йейтса нет страха и уныния, но сейчас он тоже хотел бы послушаться Теннисона, внять его совету, и — тихо повторил строчку из его стихотворения:
— «Для чего же я вступил в беседу с этим унылым голосом, а не с другим, говорящим: „Радуйся!“?»
Но — теперь уже было поздно, унылый голос был впущен в сердце, и радость медленно угасала, уступая место страху — снова потерять, снова утратить, затянуть в свою собственную, личную пропасть эту девочку с удивительным светом в глазах и способностью почувствовать спрятанную радугу, девочку, без которой он уже не сможет дышать, и — с которой правильнее всего было бы — расстаться…
Лика проснулась рано и поймала себя на том, что ей хочется снова заснуть — как будто что-то случилось, что-то страшное для нее и для всех, и исправить ничего нельзя.
Она с трудом открыла глаза — заставила себя подняться, ощущая каждой клеточкой эту странную, непонятную тревогу, и — почему-то вспомнила слова: «Сны становятся продолжением жизни, и жизнь становится продолжением снов». На столе все еще лежал сверток, уже в новой бумаге, старая лежала рядом — Лика протянула руку, чтобы выбросить ее, но — отдернула. Как будто если она дотронется до обугленных краешков, она снова провалится в очередной кошмар.
И в самом деле — перед глазами появились пляшущие языки пламени, маленькая девочка там, в огне, исчезала, превращаясь в горстку пепла, а рядом кто-то смеялся, мужской голос приказал: «Поехали», — и добавил что-то гадкое, с похабным оттенком, потому что смех стал сильнее.
«Я этого не вынесу», — подумала Лика и подошла к окну.
Там было сумрачно, серо, судя по тучам, собирался пойти снег.
Она сжала виски ладонями, некоторое время смотрела на пустой двор, там бегала черная собака.
Какой-то человек позвал ее — собака обернулась, помчалась к нему. Лика слегка улыбнулась, и ей стало легче дышать.
Она собралась с силами, потянулась, сказала: «Все, видений и галлюцинаций на сегодня хватит, кошмаров тоже, думаем о веселой черной собаке во дворе и о том, что сегодня непременно будет хороший день».
Вышла в кухню — там мама поливала цветы на окне. Не оборачиваясь, сказала:
— А ты видела, цветы на герани расцвели — странно так, зимой…
Лика хотела ответить, что нет, не видела, она уже с утра чувствует себя разбитой, ей совсем не до цветов, но — одумалась, удивившись этому странному раздражению.
— Ага, — улыбнулась она. — Странно.
Пришло в голову, что алый цветок похож на огонь, поежилась, снова ощутила тревогу.
Чайник засвистел, она налила кофе, включила радио.
«…Сгорел дом местного священника… В огне погиб он сам, его жена и маленькая дочь…»
Лика застыла.
Дочь. Девочка. В огне.
Огонь… Отъезжающая машина… Смех и похабные шутки. Огонь — и девочка. «Они убивают во сне».
Все сейчас связывалось воедино, и — за всем этим Лике виделась странная, бесформенная, безликая тень.
Девочка…
— Боже мой, — проговорила мать. Она стояла рядом, но ее голос звучал как будто издалека.
Лика вскочила, чуть не опрокинув стул, бросилась к телевизору.
«Ты же знаешь, что ты увидишь».
Она помотала головой — нет, это другая девочка, она знает, такого не бывает! Слишком — страшно, жутко, непонятно, Господи — этот мир становится все страшнее.
Руки Лики дрожали, губы стали сухими. Она щелкнула пультом, включила телевизор — какая-то девица мотала распущенными волосами и рассказывала про чудодейственный шампунь, а другая влезала в тесные джинсы, и все это было глупо, но — это была передышка. Лика знала, что это лишь — передышка.
Когда показали кадры сгоревшего дома, ей показалось, что она чувствует запах гари совсем близко, но — это можно было пережить.
«И тот случай, и то, что произошло теперь, не может быть действиями спившихся воров. Деревенские жители… конечно, пьют, но бандитов и убийц там нет. Они пашут землю на оставшихся от колхоза тракторах, скотину держат — овец, коров. Все, что едят, своими руками выращено. Когда деньги нужны — лес рубят, который еще остался. А в истории отца Алексея что-то не так. Кому-то он очень мешал, люди эти, кажется, сознательно стоят на стороне зла», — сказал мужчина с умным, интеллигентным лицом и грустными глазами.
А потом добавил про «иконную мафию». Лика невольно вздрогнула. Вот тут — показали фотографии.
Она сразу ее узнала, девочку из своих видений.
И девочка смотрела на нее — без тени скорби, со спокойным любопытством и ожиданием: «Ты меня узнаешь?»
— Да, — прошептала Лика одними губами.
«Это его дочь, — произнес голос за кадром. — Ее звали Лика. Полное имя было у девочки редким, в честь святой мученицы ее назвали Гликерией…»
Лике стало больно дышать — точно грудь сжал медный обруч, она пошатнулась, повторила:
— Ли-ка…
«Они убивают во сне».
— Кто они, Лика? Кто?
«Найди Тень. Найди тех, кто выполняет указания Тени. Найди. Ты можешь. Они убивают во сне. Они — убивают…»
— Почему — я?
— Лика? С кем ты разговариваешь?
Она провела рукой по лбу. Посмотрела на экран. Там показывали совсем других людей. Другой мир. Какие-то веселые люди объясняли, что «жить надо так, чтобы не было обидно».
— С собой, — сказала она матери. — С частью себя. С той частью, которая что-то понимает в этой жизни.
Они не успокоятся.
