По телевизору бубнила какая-то писательница, объясняла ведущему, что ей не нравится, что людям навязывается христианство. В ее глазах то и дело вспыхивал огонек неприкрытой злобы, которую дядя Миша называл просто — «одержимость», и жалостливо вздыхал при этом, приговаривая: «Бедные, мучаются-то как». И Саша вспомнил почему-то рассказ дяди Миши о его друге, военном, который сказал: «Я убедился в том, что Христос и есть истинный Бог, потому что ничто так не раздражает и никакая религия не вызывает такой ненависти и таких гонений, как христианство. Если я раньше верил, что Бог был, то сейчас верю, что Он есть, потому что, если б Его не было, так бы ожесточенно против Него не выступали».
Глядя на круглое лицо писательницы сейчас, он невольно подумал — да, наверное, это правда. Так и есть. Гнали, гонят, будут гнать.
И в том, что его прадед был гонителем, а он стал гонимым, — есть справедливость. Он счастливее матери. Он счастливее деда. И — он счастливее прадеда, который перед смертью подолгу смотрел своими почти ослепшими глазами в небо. Он пытался найти там ответ на вопрос, который мучил его всю жизнь и который он не решался задать, потому что больше всего боялся этого ответа, догадываясь уже, что ответ этот будет — да…
Он позвонил сначала Димке — потому что сейчас он волновался за него, боялся, что пропасть, по краю которой бродил друг детства, разверзлась и он вот-вот упадет туда. Еще день назад он не хотел о нем слышать. Он отвергал его, забыв, что именно Димкин отец привез когда-то Сашу к дяде Мише. Значит, именно он привел Сашу туда, куда ему было нужно прийти, выполняя Божию волю и тем частично искупая и свою вину, и вину своего сына. Он вспомнил об этом, когда первый раз увидел Лику. Еще не зная, что Лика — тоже дар ему от Бога, еще думая, что Лика — это случайность, не более того, очередной фантом так называемой реальной жизни, о которой когда-то сказал ему дядя Миша: «Наша жизнь лишь тень будущей жизни, истинного нашего бытия». И — не потому ли он ощущал теперь такое радостное тепло в душе, потому что — Лика не была случайным фантомом, а — была из той, будущей его, истинной жизни?
А сейчас он и на Димку смотрел другими глазами — испытывая жалость и чувство вины перед ним. Он ведь отвернулся, бросил его в трудную минуту, обвинил его в том, что случилось с дядей Мишей. А Димка просто попал в болото, и — ему надо было протянуть руку, чтобы вытащить его из трясины… Когда Саша набирал номер, он больше всего боялся, что опоздал. Димке уже не помочь.
Трубку взяла его мать.
— Саша? — обрадовалась она. — Как хорошо, что ты позвонил… Только Димы нет дома. Я очень волнуюсь, Сашенька.
— Почему? Что-нибудь случилось?
— Ох, Сашенька… Мы поссорились с ним. Я ведь продала ковчег этот — помнишь, который отец привез? Деньги очень нужны, Саша. Я болею сильно, надо столько процедур, все платное — сейчас время такое тяжелое. А Димка прибежал, ищет что-то, потом меня спросил, где ковчег, а я ему рассказала… И он точно взбесился, Сашенька, я его и не видела никогда таким! Кричал, что теперь он не сможет тебя спасти, потому что этим ковчегом он мог бы откупиться, Саша — ты-то хоть знаешь, что происходит? Почему надо откупаться? Что там за люди-то, с которыми Дмитрий связался?
Ее голос дрожал, а Саша стоял и думал — как ее успокоить и как успокоиться самому — потому что сейчас он вдруг отчетливо осознал — все они в опасности. Ему казалось раньше, что эти люди не осмелятся пойти на убийства — но разве убийства и поджоги — не их рук дело? Глупо было обманывать себя. Это же особый сорт людей — те, кто поклонился Тельцу, ослеплен ярким сиянием фальшивого золота, они уже не понимают, что творят преступление, находя оправдания собственному злу.
И — почему-то снова вспомнился дядя Миша.
Точно оказался в одной с ним комнате и, грустно улыбаясь, повторил:
— Бедные, мучаются-то как… Одержимость, Саша, есть самое мучительное состояние души, и тело мучается, и — меры они уже не знают, и ад свой хотят выплеснуть вокруг, отравить своим злосмрадием воздух — кажется им, что так станет им легче, а — нет, не станет, только еще хуже будет.
— Но ведь и мы дышим этим смрадом, — сказал Саша. — И — ты же видишь, дядя Миша, что творится! Они ведь людей убивают… Посмотри сам — постоянно то церковь сожгли, священника убили, чтобы иконы вынести, то — семью священника сожгли, и детей не пожалели! А эти безумцы, которые на своих выставках иконы рубят? Дядя Миша, как их остановить? Вот он — их ад, он вокруг нас, он дышит нам в лицо, и — те, кто невинен, принимает на себя долю их вины, страдают от них и за них! А они думают только об одном — деньги, деньги, деньги и — власть, хотя бы над одним человеком, но — власть! Ты их жалеешь, дядя Миша? За что их жалеть?
— Не кричи так, — ответил тот. — Ты себя на их место поставь. Вечно голодные они. Тебе для утоления голода корочки хлеба хватит, а им — все время надо больше, и еще больше, и — так до бесконечности, а разве тебе вечно голодного не жаль? А потом будут они ходить в темноте, пытаясь увидеть сияние золотое, и тут выяснится, что фантом тот исчез, и — вот она, темнота непроглядная, и выхода из нее нет. У тебя есть надежда. У них — нет ничего. Только фантомы. Пожалей их, и… Помолитесь о них с Гликерией. Там — помолитесь. У вас получится, и — своей молитвой вы, может быть, кого-то остановите и кого-то спасете.
— Но…
Он не договорил. Комната была пуста. Никого не было, снова ему почудилось. «Это мое одиночество со мной разговаривало, — усмехнулся он. — Мое одиночество — и мое недоумение».
Только слабый запах зажженных свечей остался — и это тоже был запах Сашиного одиночества.
Он позвонил Лике — почти не надеясь на то, что она согласится, но — она согласилась, ему показалось, что она была рада его предложению.
Одиночество не отступало, и тревога за Димку — тоже, он набрал снова номер его мобильника, но — никто не ответил. Хотел набрать домашний номер — но остановился. «Бестолково, только потревожу его мать».
Он не знал, где можно найти Димку. И как ему помочь.
Чтобы отвлечься, Саша начал разбирать бумаги, оставшиеся от матери, — и наткнулся на странное стихотворение, написанное ее рукой, — но он догадался, что стихотворение не ее.
Снег заметает дома и дороги,
Ты имя выводишь мое на снегу.
Любимый, оставь ты эти тревоги,
Я буду ждать на другом берегу.
Сыро и пасмурно, пахнет апрелем.
Ты мерзнешь и шепчешь: я не смогу,
Но ангелы, милый, еще не пропели.
Я буду ждать на другом берегу.
Плавится небо от зноя и пыли,
Ты остаешься один на бегу.
Помни, родной, что когда-то мы были,
Я буду ждать на другом берегу…
Единственный мой, я тебя не забуду,
Я буду ждать на другом берегу.
Он еще раз прочитал его — понимая, что эти строчки для его матери очень много значили, она хранила этот листок с особенной тщательностью. И — эти слова были для нее откровением. А сейчас и Саше это стихотворение Е. Навроцкой казалось подсказкой, ответом на вопросы, мучившие его всю жизнь, разбивающие его одиночество. «Я буду ждать», — повторил он. Перевернул листок, пытаясь найти адресата, — нашел только две буквы MV и подумал — это имя автора, это не адресат.
