Все еще звучала мелодия разудалой революционной песенки, первой, сложенной народом, восставшим с оружием в руках против тирании. Ее слова менялись с течением времени, сделавшись более кровожадными, когда новое правительство Франции, весьма далекое от идеалов начального периода революции, стало проводить политику репрессий более жесткую, чем свергнутая монархия. Нож гильотины поднимался и опускался без устали, а для приговора хватало столь ничтожных доказательств вины преступников, что страх оказаться на плахе следующим испытывал практически каждый человек. Сословная принадлежность уже не играла роли. На эшафот всходили не только аристократы или священники: от лозунга «На фонари аристократов» республика перешла к всеобъемлющему террору. И самым ярым идеологом террора, можно сказать, его олицетворением, являлся один человек — Максимилиан Робеспьер.
Дошла очередь и до вождя революционеров-радикалов, пользовавшихся возраставшей популярностью у народа, — журналиста Жака Рене Эбера. Обвинения против него не выдерживали критики, суд превратился в фарс. Не вызывало сомнений, Эбер был скверным человеком. Но даже дурные по сути своей люди имеют право на независимый и объективный суд. Робеспьер опасался влияния Эбера и предпочел убрать его с дороги. Так было намного проще, чем постоянно следить за ним и маневрировать под огнем его критики и политических нападок. Эбер обозвал оппонента «умеренным», и такой одержимый революционер, как Робеспьер, воспринял его слова как тяжелейшее из оскорблений. Нет, расправа над Эбером диктовалась необходимостью…
Так думал Робеспьер, Неподкупный, как прозвал его народ. Впрочем, заслуженно: он являлся безжалостным, тщеславным, мелочным, но неподкупным. По революционному календарю начинался жерминаль, первый месяц весны, но, омрачая радостное пробуждение природы, неустанно катились в корзину отрубленные головы. Казнь Эбера не прошла незамеченной просто потому, что он был заметной фигурой. И только.
Робеспьера теперь занимали совсем другие проблемы, намного серьезнее. Он хорошо знал: наихудшими врагами являются вовсе не существа из плоти и крови, мужчины или женщины, получившие в руки оружие. Наихудшие враги отягощены грузом идей или способствуют их распространению. Сами идеи, теории тоже представляют серьезную угрозу. Не важно, несут они истину или заблуждение. Важно, сколько человек они могут увлечь, заставить поверить. Невежественная толпа не разбирает, где правда, а где ложь, для нее важно совсем иное: сила и проникновенность идеи, способной превратиться в новую веру, убежденность и страстный пыл ее проповедника и атавистическая привычка поклоняться божеству. Атеист Робеспьер не признавал ни Бога, ни черта, верил только в себя, но боялся христианства больше, чем любого живого врага. Веру нельзя убить, истинно верующий невосприимчив к подкупу или угрозам, включая угрозу смерти. Вера служит источником непобедимой силы, хотя и туманит рассудок. Всякого, кто верил в иные миры, Робеспьер считал фанатиком и наивным мечтателем, слепцом, одним словом. Но слепцом опасным.
Именно поэтому он изучал дело чрезвычайной важности, лежавшее на столе в его кабинете. Он читал отчет своего лучшего и доверенного агента, Туссена Конруа. Выходец со дна общества, он был карманным вором и мошенником до того, как нашел свое истинное призвание: шпионаж, притворство и доносительство. До поступления на службу к Робеспьеру Конруа отбывал наказание на каторге в Тулоне, приговоренный к принудительным работам на верфи. Он щеголял в грязной красной рубахе и желтых полосатых панталонах и строил корабли на благо отечества.
— Это что — все? Все, что у тебя есть? — закричал Робеспьер, дочитав отчет шпиона и наливаясь гневом.
— Нет, гражданин, у меня есть еще кое-что. Доклад — всего лишь закуска. Главное блюдо впереди. Я привел друга. Он хочет поговорить с тобой. Просто мечтает.
От сладкого, едва ли не певучего голоса прохвоста кровь застывала в жилах. В нем оставалось мало человеческого, хотя с первого взгляда его лицо и манеры могли обмануть кого угодно. Он напоминал гадюку, ядовитую гадюку, а его улыбка на самом деле являлась ухмылкой, самодовольной и недоброй, присущей безжалостной твари.
— Кто именно? У меня нет времени на глупые шутки.
Робеспьер знал: никто и не думает шутить. Только не такой человек, как Конруа, полностью лишенный чувства юмора и живший ради наслаждения чужим страданием. Так он вымещал свою обиду и злость на весь мир.
— Тот, кого называют Великим магистром.
— Здесь? Великий магистр? — воскликнул Робеспьер, вскакивая с кресла, словно подброшенный пружиной. На пол полетели перо и чернильница с киноварью, красной как кровь, словно предвещая грядущую ужасную развязку.
— Здесь. Собственной персоной. Привести?
Робеспьер одернул сюртук и кивнул. Он должен успокоиться и принять вид невозмутимый и непроницаемый раньше, чем в кабинет войдет человек, чьи поиски причинили столько хлопот. Неподкупный давно добивался встречи с ним. Кем он окажется? Аристократом или простолюдином?
Конруа отсутствовал недолго. Почти тотчас он вернулся вместе с высоким мужчиной, закованным в кандалы. Лицо со следами жестоких побоев искажала боль. Он ступал медленно, пошатываясь, припадая на одну ногу, уставившись в пол. Гордость этого человека, довольно молодого, в расцвете лет, всего на пару лет старше самого Робеспьера, привыкшего держаться с благородным достоинством, грубо растоптали. Он выглядел сломленным, немощным стариком.
Несмотря на понурый вид, разбитое лицо и спутанные волосы, Робеспьер узнал его: Максимилиан Лотарингский
[27]
, архиепископ Кёльнский и кузен главнокомандующего вражеской австрийской армии. Но больше он провинился родством с обезглавленной королевой Марией Антуанеттой Австрийской, супругой Людовика XVI, чьей казни Робеспьер добивался несколько месяцев назад.
— Его похищение оказалось делом несложным. Мы поймали его, точно павлина, в саду собственного дворца. Немного веры, и все пойдет как по маслу, — заметил Конруа с насмешливой улыбкой издевательски сладким тоном, фальшивым насквозь. — Никто не знает, что он в Париже… Ну, кроме особо доверенных людей.
— Предатель! — вскричал Робеспьер, обвиняющим жестом резко выбрасывая вперед правую руку с указательным пальцем, вытянутым так далеко, что казалось, он вот-вот оторвется.
Архиепископ поднял наконец глаза и посмотрел на оскорблявшего его честь человека. Он никогда не был и не будет предателем. Так он считал. Он думал: лучше погибнуть, чем предать светлый идеал, согревавший сердце. Этим высоким идеалом была свобода — источник добра и лекарство души человеческой. Свобода представляла наивысшую ценность в сравнении со всем остальным, включая жизнь. Ни одно государство, ни Франция, ни Австрия, и никакая другая страна не может быть важнее людей, населяющих ее землю, а территории в рамках определенных границ и правительства, ими управляющие, не в счет.
