— Вы просили меня сменить тон, я правильно понял?
— Да, если вам нетрудно. — Каллаган и Бертран тоже сели. — Подобные вещи всегда меня несколько нервируют. К сожалению, ничего не могу с этим поделать. Такая индивидуальная особенность.
Если бы Маргарет не привила Диксону отвращение к подобным доводам, он, пожалуй, не ответил бы так, как ответил:
— А вы уже к кому-нибудь обращались?
Скрипач-любитель поклонился в пояс и при поддержке местного композитора выдал нечто буйное, галопирующее. Бертран подался к Диксону и рявкнул:
— Что вы, черт вас возьми, имеете в виду?
— Хотел узнать, кто ваш психиатр. — Диксон расширил поле боя.
— Послушайте, Диксон, а вам не кажется, что вы нарываетесь на смачную оплеуху?
Диксон, когда его задевали, испытывал трудности с выражением мыслей.
— Допустим; а вам не кажется, что мне не кажется, что кто-кто, а вы к этой оплеухе отношения иметь не будете?
Бертран накуксился над ребусом, потом не выдержал:
— Что вы сказали?
— Кстати, вам известно, на кого вы похожи в этой бороде? — Переход на личности совершался стремительно, параллельно с ним учащалось сердцебиение.
— Отлично; значит, пойдем выйдем?
Последний вопрос из цепочки поглотили раскатистые фортепьянные басы.
— Что? — не расслышал Диксон.
Миссис Уэлч, Маргарет, Джонс, Голдсмиты и неказистое контральто обернулись одновременно и в один голос прошипели «тсс!». Будто паровоз выпустил пар под стеклянной крышей. Диксон вскочил и на цыпочках пошел к двери. Бертран было оторвал зад от сиденья, но Каллаган его не пустила.
Не успел Диксон приблизиться к двери, как она открылась и явился Уэлч.
— О, вы без меня начали! — сказал он, даже не подумав понизить голос.
— Да, — прошептал Диксон. — Я хотел… Мне надо…
— Нет чтобы подождать несколько минут. Я говорил по телефону. С этим, как его… который из… из…
— До свидания. — Диксон боком продвигался к двери.
— Разве вы не останетесь на Рэйсина Фрикера
[12]
?
— Никак не могу, Профессор. Я, наверно… я буду… — Диксон изобразил ряд жестов, по его мысли, не поддающихся расшифровке. — Я еще вернусь.
Затяжная гримаса святого недоумения досталась двери.
Глава 5
— «Девяносто миль в час — это вам не пустяк. Особливо со склона когда, — распевал Диксон. — Он на горле сжимал опаленный кулак…»
[13]
— Диксон замолк, потому что запыхался: склон действительно не пустяк, тем более что в отличие от обреченного машиниста Диксон продвигался не вниз, а вверх, притом до того накачанный пивом, что едва не булькал. К дому Уэлчей вела песчаная дорожка. Диксон вспоминал — и мечтательно улыбался в темноту. Нынче вечером Диксона охватил чистый, неподдельный, почти религиозный восторг — так бывает, когда субъект впервые сталкивается с произведением искусства или когда на него обрушивается человеческое великодушие. Пробило десять; выпив кружку пива, которую считал на сегодня последней, Диксон заметил, что напитки по-прежнему как заказывают, так и подают, что народу до сих пор прибывает, и народ все уверенный, спокойный, а от бильярдного стола доносится звон шестипенсовиков. Кульминация настала, когда бармен с двумя ящиками «Гиннеса» прошел за стойку. Городок, где жили Уэлчи, и колледж принадлежали к разным графствам; здешние пабы, оказывается, летом (а календарное лето уже началось) открыты до половины одиннадцатого, не в пример пабам и гостинице, куда Диксон водил Маргарет. Диксонова благодарность была превыше всяких слов — счастливый должник, Диксон счел себя прямо-таки обязанным совершить еще несколько подходов к барной стойке. В результате он потратил больше, чем мог себе позволить, и выпил больше, чем следовало, однако по-прежнему ощущал удовлетворение и умиротворение, не замутненные иными эмоциями. Врезался в калитку; отскочил и поплелся вокруг дома по мощеной дорожке.
Окна комнаты, где имел место «концертец», были темны. Уже хорошо. В гостиной горел свет. Диксон прислушался. Так и есть: переместились туда, разговоры разговаривают. Диксон прильнул к щели меж портьер — и увидел Уэлча, в синем плаще с алыми полосками и зюйдвестке. Уэлч выходил, за ним следовали местный композитор и Сесил Голдсмит, тоже в плащах. Общество явно собиралось разъезжаться по домам. «То-то Недди их нынче прокатит», — подумал Диксон и расплылся в улыбке. Кэрол, в легком твидовом пальто, задержалась с Бертраном. Все, кроме этих двоих, успели уйти.
Ближайшее к Диксону окно как раз было открыто, но Диксон не разбирал Бертрановых слов. По интонации, правда, он понял, что Бертран задал вопрос, на который Кэрол ответила «да, хорошо». Бертран шагнул к ней и обнял. Что за этим последовало, Диксон не видел, поскольку Бертран стоял спиной к окну. Впрочем, если последовал поцелуй, то занял он не больше секунды — Кэрол выскользнула из-под его руки и поспешила уйти.
Диксон вернулся в музыкальную комнату через французское окно. Увиденное взбудоражило его, а почему — непонятно. Теоретически Диксон был подкован в делах подобного рода; странно, что при столь близком наблюдении характеристика «мерзость» напрашивается прежде и навязчивее всех прочих характеристик. То обстоятельство, что Диксон вот уже несколько месяцев по нескольку раз на неделе видел Сесила Голдсмита и говорил с ним, не способствовало материализации последнего, но теперь материализация отчасти состоялась: Голдсмит вызван из мира духов женой, застуканной Диксоном в объятиях третьего лица, причем лица сугубо приземленного. Не могли плотнее портьеры завесить, досадовал Диксон; потом выбросил происшествие из головы — для того чтобы незамеченным пробраться в спальню, требовалась предельная концентрация.
Прикинув, что, пока гости не разъехались, логичнее отсидеться в «зальце», Диксон на ощупь нашел кресло, развалился в нем, закрыл глаза — и с удовлетворением услышал, как заводится и отъезжает автомобиль. Секунду спустя он ощутил изрядный крен, потом в животе ширилась и засасывала голову дыра. Диксон открыл глаза, стилизовал лицо под маску трагика; да, последняя пинта не пошла. Он встал, принялся подпрыгивать и хлопать над головой в ладоши (в ВВС упражнение считалось панацеей). Прежде пятьсот таких прыжков отлично прочищали мозги. На сто восьмидесятом прыжке Диксон сделал выбор в пользу тяжелой головы. Пора было выдвигаться.
В холле Диксон услышал отголоски лающего смеха, приглушенные явно лишней дверью. Он проскрипел по лестнице, пересек площадку. Архитектор, пожелавший остаться неизвестным, почудил на славу — в спальню Диксон мог попасть только через просторную ванную. Ее-то внешнюю дверь он и тщился сейчас открыть. Ванная определенно была занята, а может, это Джонс мстил осквернителю своего журнала. Диксон отступил изрядно, расставил ноги, воздел руки, точно дирижер на грани бурной увертюры или симфонической поэмы; затем, полудирижер-полубоксер, разразился шквалом непотребных жестов. В эту самую минуту открылась противоположная дверь. Времени у Диксона было ровно чтобы занять позу ждущего очереди; к несчастью, стратагему до известной степени разоблачал плащик.
