— Вроде не кажется. Откуда такие подозрения?
— Разве ты ничего не замечал?
— Нет; во всяком случае, не припомню. А ты?
— Ну, не то чтобы замечала… А все же странно: зачем Бертрану было вписывать Кэрол в свой пригласительный билет? И потом, Кэрол ужасно разозлилась. Ты бы видел.
— Да, но Бертран всегда был груб с обоими Голдсмитами — ты же рядом стояла, когда Кэрол об этом рассказывала. Естественно, у нее впечатление, что ею помыкают. Извините, — бросил Диксон неизвестной девушке, чей зад вступил в противоречие с его задом.
Хоть бы этот бал поскорее закончился. Диксон взмок, носки будто мельчайшим клейким песком обработали, плечи и предплечья ныли, как у боксера, который уже четырнадцать раундов держится. Странно, почему он не расскажет Маргарет про объятие, виденное через щель между портьерами? Она бы по крайней мере слушала, а значит, молчала. Наверно, потому, что история, помимо удивления, вызовет у Маргарет легкую степень ликования, а Диксону этого не хочется. Допустим; ну а почему Диксону этого не хочется?
Маргарет снова что-то говорила, и весьма оживленно; щеки ее разрумянились, помада была нанесена аккуратнее, чем обычно. Судя по всему, Маргарет получала удовольствие от мероприятия; привлекательность, отпущенная ей по остаточному принципу, была задействована вся, до десятой доли процента.
— Хотя Кэрол, по-моему, даже в выигрыше оттого, что танцует с мистером Гор-Эркартом. Должна заметить, он чрезвычайно учтив, а это в наше время скорее исключение, нежели правило. А какие изысканные манеры! Не правда ли, Джеймс, у мистера Гор-Эркарта чрезвычайно изысканные манеры? Небось не пожалуется — я говорю, Кэрол не пожалуется — после нашего-то бородатого-то.
Диксон неслышно сглотнул от смешения стилей; впрочем, прежде чем он ответил, танец завершился. Почти сразу литавры возвестили конец сета; известие было подтверждено разнобойным топотом. Диксон облегченно вздохнул и вытер ладони носовым платком.
— Пойдем выпьем, а, Маргарет?
Маргарет кого-то высматривала.
— Подожди минуту; может, кто-нибудь из наших присоединится.
Середина зала постепенно пустела. Стены были расписаны сюжетами из отдаленного прошлого; Диксон опознал стиль как прогрессивный. В ближайшем к Диксону сюжете по причине отсутствия перспективы или аналогичного старья целая фаланга карликовых пехотинцев (спартанцев? македонцев? римлян?) непосредственно с неба падала на своих врагов — варваров (персов? иранцев? карфагенян?), не ожидавших этакого подвоха и вперявших свирепые взоры в безлюдный средний план. Сюжеты разграничивались внушительными колоннами светлого камня. Диксон грустно улыбнулся — убранство напомнило рестораны Марбл-Арч, Чаринг-кросс и Ковентри-стрит, где Диксон так приятно проводил время. Опустив же взгляд от колонн, заметил Мики, оживленно болтающего с мисс О'Шонесси, самой хорошенькой из трех самых хорошеньких девушек на курсе и, если уж на то пошло, девушкой Мики. Мисс О'Шонесси имела типаж цыганки в самом романтичном значении слова — смуглая, но румяная; этот румянец, наряду с сильно декольтированным платьем, будоражил воображение. Хотя их разделяло ярдов пятнадцать, Диксон не сомневался в безупречности фрака Мики, убедительности речей и внимательности аудитории. Мики поймал взгляд, моментально помрачнел и отвесил неглубокий, но учтивый поклон. Мисс О'Шонесси подавила улыбку и поспешно отвернулась — без сомнения, для того чтобы хихикнуть.
— Пойдем выпьем, а, Маргарет? — снова предложил Диксон.
— Вот и они, — вместо ответа уронила Маргарет.
Приближались Бертран и Кристина. Диксон с отвращением отметил, что Бертран во фраке весьма презентабелен, и вообще типичный представитель богемы, причем слово «богема» в данном случае не слишком серьезное оскорбление. Именно на Бертрана уставился Диксон, не столько из интереса, сколько с целью не уставиться на Кристину. Сегодня она была с Диксоном мало сказать холодна — она его в упор не замечала. Диксону казалось, что вопреки свидетельствам всех пяти органов чувств он на балу отсутствует. Хуже того: Кристина выглядела ослепительно. На ней было желтое платье, открывающее плечи, совсем простое и словно сшитое нарочно для того, чтобы показать, как жестоко ошиблась Маргарет в ярко-синей тафте с большим бантом, незадавшихся сборок и четырех ниток жемчуга. Желтым платьем, думал Диксон, Кристина хотела подчеркнуть естественный цвет лица и нежность кожи. И преуспела так, что хоть волком вой — остальные рядом с ней производили впечатление набора автотипий. Ее взгляд упал на Диксона и тотчас переместился, однако Диксону захотелось метнуться за спасительную стену юбок и брюк, а лучше — нырнуть головою в смокинг, как в панцирь, и бежать прочь из зала. Где-то он читал (а может, слышал) высказывание Аристотеля (а может, А.А. Ричардса
[16]
) на тему, что красота вызывает в человеке желание приблизиться. Аристотель (а может, А.А. Ричардс) глубоко заблуждался; очень, очень глубоко.
— Ну, почтеннейшая публика, и чем мы теперь займемся? — вопросил Бертран. Он держал ее запястье между большим и указательным пальцами — не исключено, что щупал пульс. Поскольку слово «займемся» совпало со взглядом на Диксона и поскольку Бертран до сих пор выказывал дружелюбие (так, как понимал его), Диксон поспешил ответить:
— Я говорю, мы могли бы пойти чего-нибудь выпить.
— Не надо так суетиться, Джеймс: люди подумают — ты без выпивки часа не проживешь.
— А вдруг и не проживет? — вступился Бертран. — В любом случае стремление подстраховаться с его стороны весьма благоразумно. Дорогая, не хочешь выпить? Боюсь, нам предложат только пиво и сидр. Нет, конечно, если ты согласна проехаться до ближайшей забегаловки…
— Пиво так пиво. А где дядя Джулиус и миссис Голдсмит? Нельзя их бросать.
Пока судили, в баре эти двое уже или не в баре, Диксон млел от «дяди Джулиуса». Как славно, что есть некто, именуемый дядей Джулиусом, и некто, у кого есть дядя Джулиус, и как славно, что обращение используют при Диксоне. Диксон, когда пробирался к Маргарет (по одну сторону были гудящие разговорами группки, по другую — одиночки, в молчании подпирающие стену), заметил среди вторых кислого Альфреда Бисли. Бисли, известный неспособностью знакомиться, всегда кончал в качестве подпорки, но сегодня-то все дамы были с кавалерами (кроме дам вроде профессора философии, которой перевалило за шестьдесят лет, или ведущего лектора по экономике, которой перевалило за сто килограммов) — Бисли мог бы и заранее сообразить, что только время потеряет. Диксон поздоровался, услышал отзыв «Вечер добрый» и отметил во взгляде Бисли зависть. Заработала последовательность мыслей. Во-первых, думал Диксон, осознание факта потери времени отнюдь не является стимулом немедленно прекратить терять время (особенно, по выражению Уэлча, в «делах сердечных»); во-вторых, пропасть между статусом Диксона и статусом Бисли в этих делах невелика; в-третьих, Диксон удерживается на своем краю мнимой пропасти всего на двух сомнительных привилегиях — праве говорить с одной женщиной и праве числиться в компании с женщиной другой. В-четвертых, наличие признаков привилегий по половому признаку важнее, чем их разряд или бонусы от них. Следствием этих выводов должны были стать спокойствие и уверенность, однако не стали — аналогичным образом колики в животе не утихают от применения к ним медицинского термина.
