Ведь температура в комнате должна быть достаточно высокой, потому что изо рта у меня не выходят облачка пара, когда я говорю юноше:
— Мне нужно десять минут, чтобы приготовиться.
Я обнаружил ванную комнату внизу под лестницей. Это очень маленькая ванная, в которой мало света. Но мне это не важно, особенно потому, что зеркало разбито. Кажется, когда-то была такая ересь, в которой считалось, что зеркала — это зло? Или это только выдумка из рассказа Борхеса?
[87]
Так или иначе, мне приходится бриться очень осторожно, старясь не порезаться.
Я умываюсь, как могу, с крошечным кусочком мыла, который оставили для меня у кровати. Когда вытираюсь, чистое полотенце тут же становится серым.
Вернувшись наверх, я нахожу стопку одежды, сложенную на полу рядом со спальным мешком. Пара блестящих туфель, на вид новых, не уступает элегантному смокингу и остальной части вечернего наряда. Кроме этого, есть еще черное пальто с меховым воротником, аккуратно сложенное. А еще — маска с длинным клювом, похожая на ту, что я надевал сегодня утром, но не такая же.
Никакой треугольной шапки.
Никакой мантии.
Никаких туфель с подошвой из покрышек.
Праздничная одежда.
Альберто не видно.
Я высовываюсь в окно.
Какие-то люди двигаются в тени канала. Невидимые, если бы не огоньки, свечи или фонари, которые они несут.
Десятки, сотни людей.
Я гадаю, в чем смысл и какова цель этого молчаливого шествия в наступающих сумерках, до тех пор, пока далекий звон не нарушает тишину.
Это мрачный звон, который эхом отражается от фасадов дворцов и стен странного подобия каньона.
Как будто повинуясь призыву горна, невидимые паломники ускоряют шаг. Кажется, что они сходятся со всех боковых каналов, как притоки реки. Они спускаются из дворцов, спускаются по деревянным или веревочным лестницам, вливаясь в общий поток огоньков, которые, объединившись, образовывают одну медленно текущую реку света.
Это невероятное зрелище.
Юноша в маске, бесшумно появившись за моей спиной, прокашливается:
— Нам пора идти.
— Да-да… Конечно, — отвечаю я рассеянно. — Мне нужно переодеться.
Альберто почтительно держится позади.
Я слышу, как из одного окна доносится музыка.
Как ни кажется невероятным, она оказывается песней Конора Оберста «Milk Thistle». Песня, которая никогда не устареет, потому что больше не существует новых песен. В наших подземных убежищах никто не поет. Старые CD, которые должны были стать вечными, разлагаются, и голоса и звуки, которые они содержат, становятся привидениями, цифровым кодом, который не в состоянии дешифровать ни одно устройство.
Тщательно одеваясь, я напеваю вполголоса песню:
Lazarus, Lazarus
Why all the tears?
Did your faithful chauffeur
Just disappear?..
Я уже отвык от этого ощущения — новой одежды. Но она хорошо сидит на мне.
— Ты очень элегантен.
Я поворачиваюсь.
Алессия прекрасна.
На ней длинное платье, вроде тех, что надевали на вручение премии «Оскар».
Она слегка поворачивается направо, налево. Улыбается.
— Тебе нравится? Говорят, что его надевала Одри Хепберн. Ты знаешь, кто это?
— Конечно знаю.
— А я нет. В любом случае, оно очень древнее.
Красное платье подчеркивает бледность ее лица и черноту глаз. На плечах у нее черная мантия, кажется, что это униформа венецианцев. Она соткана из тончайшей материи, совершенно бесполезной против холода или радиоактивных осадков.
— А почему для меня шапка? — спрашиваю я ее.
Алессия сгибает голову, как птичка. Пожимает плечами.
— Если ты хочешь, я могу принести тебе мантию.
— Нет, шапка вполне подойдет. Мантия — это что-то вроде вашего национального костюма?
— Костюм?.. Нет. Это всего лишь вещь, которую мы используем.
— Что-то вроде моды, короче говоря.
— Я не знаю. Что такое «мода»?
Она обходит меня легкими шагами, как будто если бы ей нужно было очертить круг вокруг меня, на паркете. Ее ноги движутся так легко, как будто она танцует в миллиметре от земли, не касаясь ее. Вспоминаю карильон в доме одного старичка, которому я привозил журналы. Однажды, кидая ему на дорожку «Boston Herald», я упал с велосипеда, ободрав коленку. Он разрешил мне войти в дом. Пока он хлопотал, чтобы продезинфицировать ссадину, я смотрел на то, что расставлено на буфете. Там были старые фотографии, в рамках под стеклом, с надписью, вышитой готическими буквами «Боже, благослови этот дом».
В центре буфета высилась черная лакированная коробка, на которой стояла статуэтка — балерина в пачке.
— Тебе нравится? — спросил старик, возвращаясь с бутылочкой спирта и бинтом.
— А что это?
— Погоди, я тебе покажу.
Он открыл коробку — внутри нее был ключ. Старик вставил ключ в замок коробочки и начал вращать его против часовой стрелки. Когда он закончил, то вытащил ключ. И тогда из коробки полилась сладчайшая музыка, что-то вроде быстрого вальса. И балерина на крышке начала танцевать в ритм музыки. Она поднималась и опускалась в такт…
Алессия напоминает мне эту балерину. Ее легкость, ее вечность.
На столе в старом доме в Медфорде балерина собирает пыль, смотрит своими маленькими глазами на смену времен года, снег падает с неба, автомобили ржавеют на обочине дороги, а время покрывает их саваном.
Иногда я спрашиваю себя, кто мы такие, чтобы понять план Господа? И как быть, если он, в своей бесконечной мудрости, решил, что время человеческое подошло к концу? И как понять, не является ли наше выживание мерзостью в его глазах? Может быть, земле было предначертано вернуться в тишину, в начало веков. А еще у меня разрывается сердце, когда я представляю отчаяние древнего города. Может быть, мы недостаточно сильно любили жизнь, в те дни, когда были счастливы. Может быть, мы должны были пройти через все это, чтобы оценить ее по-настоящему? Чтобы заново оценить такие вещи, как глоток чистой воды или зелень стебля травы. В этом смысле Великая Скорбь стала и нашим воскрешением. Но это настолько хрупкий дар, который так легко потерять.
— Ты грустный, — шепчет Алессия.
При этих словах ее лицо тоже становится печальным.
— Я подумал об одной вещи.
— О чем?
— Об одной вещи, которая у меня была. Когда-то давно.
