— Прекрасно. Сержант, возвращайтесь на водительское место.
Бун ноет, растянувшись на капоте.
Капитан подходит к нему. Протягивает ему руку, чтобы помочь подняться.
Когда провинившийся оказывается на ногах, правая рука Дюрана сжимается в кулак и сокрушительно бьет его по лицу.
— Еще одна шутка вроде этой с окном, и ты покойник. Verstanden?
[49]
Покойник!
Бун поднимается с земли, потирая челюсть.
— Ясно. Слушаюсь, капитан.
— Еще одна выходка, и я застрелю тебя собственными руками. Я никому не хочу уступать удовольствие освободить мир от твоего присутствия. А сейчас катись в машину. Нет, не в нашу. Поедешь во второй.
— Но они там меня ненавидят.
— А сержант, в отличие от них, тебя не ненавидит. Он просто хочет прикончить тебя. Катись отсюда, рядовой!
Бун подчиняется без возражений.
Теперь Дюран обращается ко мне.
Его противогаз не такой, как у Венцеля, который отлично вписался бы в фильм о Первой мировой. У капитанского противогаза широкое смотровое окно из материала, с виду похожего на пластик, и респиратор, почти не искажающий голос.
— На вас нет противогаза.
— Я уронил его. Когда…
— Разве я спросил вас о чем-то? Я только сказал, что на вас нет противогаза. И вы продолжаете стоять без него.
Я спешно натягиваю на лицо ужасно неудобную резиновую оболочку. Я задумываюсь, может ли газ, каким бы он ни был вредным, сравниться с этой вонью старой резины и химических продуктов.
— Так-то лучше. Помимо вашей забывчивости, вы неплохо держались.
— Спасибо.
— Не стоит благодарности. Постарайтесь не делать глупостей, вот и все. А теперь возвращайтесь в машину.
Я иду назад к первой машине.
Дюран окликает меня:
— Эй, святой отец!
Я оборачиваюсь и смотрю на него.
— Добро пожаловать во внешний мир.
12
НАДПИСЬ НА СТЕНЕ
Даже на таком автомобиле, как «хаммер», непросто двигаться по загроможденным покрытыми снегом машинами улицам с разбитым непогодой асфальтом. Время от времени одно из колес Хаммера проваливается в яму. В другие моменты он наезжает на невидимые препятствия вроде упавших дорожных знаков или груд человеческих костей. Кости трещат под колесами, как кастаньеты, но никто на борту не слышит этот шум, приглушенный толстой металлической обивкой. Раньше в машине играла бы музыка, радио или CD. Но CD больше нет. Эти кружочки, которые рекламировались как вечные, не выдержали износа погодой и атмосферными явлениями. Тонкое металлическое покрытие сошло, оголив прозрачный пластик. И ни одно радио не нарушает тишины эфира. Только шуршание и грохот, как в пустом доме, населенном призраками.
В десятке миль к северу от Рима, на старой автостраде А90 на уровне Фиден мы натыкаемся на первое настоящее препятствие: река прорвала плотину и вышла из берегов, затопив равнину. Мост над рекой обрушен. Фары освещают пустоту за первой опорой. Снег и крупные куски льда плывут по воде в сторону моря.
— Конец прогулки, — ворчит Венцель.
Дюран показывает пальцем в одно место на карте.
— Еще не конец. Видишь вот эту развязку? Сможем добраться до нее?
Сержант чешет трехдневную бороду.
— Придется поднапрячься. Не нравятся мне трещины на тех опорах. Ну да ладно, умираешь только раз. Так ведь говорят, да?
— Только не мертвецы.
Венцель усмехается. Он ставит на понижающую передачу и начинает спускать машину по откосу земляной насыпи.
Мы спускаемся осторожно, рывками и скачками, пока не оказываемся на клеверообразной развязке. Сержант продолжает вести с лихорадочной сосредоточенностью акробата на канате. Некоторые опоры, как и мост, обвалились. Несомненно, от времени и отсутствия техобслуживания, а не в результате взрыва бомбы, которая упала далеко отсюда. Хоть и не очень далеко, так как все немногие машины, видные в свете фар, опрокинуты на бок или перевернуты. Остальные — большая часть — ржавеют в воде.
— Что это за река? — спрашиваю я Дюрана.
Он поднимает удивленный взгляд, как будто я задал ему глупый вопрос.
— Тибр.
Я смотрю на низкую, стоячую воду в десятке метров под нами. Сотни остовов легковых автомобилей и грузовиков рассеяны по руслу и берегам реки. Должно быть, взрывная волна ударила их, как кузнечный молот.
В этой реке нет ничего величественного. Видимо, выше по течению что-то случилось. Тибр занимает минимум ширины своего русла. Но любопытствовать нет времени. До рассвета остается меньше трех часов, и нам необходимо успеть найти убежище, в котором мы сможем провести проклятые дневные часы, когда солнце поражает своими смертельными лучами.
Мы спускаемся чудовищно медленно, как по минному полю. Здесь, к сожалению, гораздо опасней. Здесь нас подстерегают препятствия, способные сломать ось стальной машины, оставив нас тем самым без укрытия под опасными солнечными лучами. Мой друг, профессор Максим, сказал мне, что это следствие разрушения озонового слоя. Сначала, сразу после Страдания, люди считали, что опасность исходит только от радиации. Они думали, что для того, чтобы передвигаться по открытому пространству, достаточно датчика радиоактивности. Но это было не так. Даже в зонах, предположительно чистых от ядерного заражения, люди умирали с лицами, изуродованными ужасными гнойниками. Кожа сходила с них, как перчатка. А немногие рождавшиеся… Я видел пример на станции Аврелия.
Максим практически сразу понял, что опасность, не связанная со счетчиком Гейгера, исходила от солнца и что слой облаков, окутывавший Землю, как огромный саван, не давал защиты. Он пытался предупредить остальных, но в те времена русские не пользовались особой любовью. Профессор жил под наблюдением, запертый в комнате. Все изменилось, когда стало ясно, что Максим был прав. Что было бесполезно пытаться выращивать что-либо снаружи и что даже теплицы не спасали людей и растения от ужасной смерти.
Растения…
До Великой Скорби большинство думало, что природа переживет любую катастрофу. Что в полях снова вырастут пшеница, кукуруза, зелень. Но они не приняли в расчет еще одну опасность, настолько же смертельную, как и та, что несут воздух и свет. Год за годом посевы не приносили плодов. После Великой Скорби не было ни одного урожая, но их не было бы и при более низком уровне радиации. Поля покрылись бы сорняками. Ни одного съедобного растения. Ни одного нового урожая, если только не найти новый запас семян.
Мир был опустошен, гол. Только лед и снег мешали порывам ветра, завывавшего и носившегося по мертвым равнинам, поднять мертвую землю в пыльные бури.
