— О’кей. Я понял.
Я смотрю на ведро. По счастью, до того, как понадобится опустошить его, остается еще некоторое количество места. Хоть мне и хочется рассмотреть еще раз тот странный рисунок на стене.
— Тогда спокойной ночи, — говорит капрал, — сейчас моя очередь стоять в дозоре.
И он уходит, оставив меня один на один с ведром. Кажется, это называется «параша».
Мне не удается испражниться. Частично из-за того, что за все время нашего путешествия на «хаммере» я съел всего один вареный корнеплод, больше пахший плесенью, чем картошкой. Но прежде всего потому, что я чувствую себя очень неуютно. В этом месте есть что-то нездоровое. Покончив с «удобствами», вместо того, чтобы отправиться вдоль стены обратно в спальню, я иду к центру зала, который когда-то вмещал сотни гектолитров питьевой воды, а теперь в нем нет ничего, кроме многократно отражаемых звуков, издаваемых спящими и засыпающими людьми. У всех — и у спящих, и у бодрствующих — свои кошмары и свои страхи.
Но слышен еще какой-то звук, доносящийся из середины зала. Сначала неразборчиво, неясно. Затем, по мере приближения, я начинаю различать ритм. Это человеческие голоса, слившиеся в негромком, почти гипнотическом песнопении.
Эта часть отгорожена черной занавесью, приглушающей и свет, и звук. Но она не достаточна для того, чтобы помешать мне слышать и видеть, особенно после того, как я обнаруживаю вертикальный разрез, через который и принимаюсь наблюдать происходящее в центре огромного закрытого пространства.
Стоя на коленях перед загадочным предметом в центре зала, Битка, Диоп и капитан Дюран погружены в пение, похожее на молитву. Теперь этот предмет не покрыт материей и освещен несколькими красными лампадками, расставленными вокруг него.
Глядя на него, я не могу поверить своим глазам.
Статуя убивающего быка юноши окрашена в красный светом окружающих ее крошечных огоньков. Она как будто покрыта только что пролитой кровью. И лица Дюрана и двух других мужчин тоже окрашены красным. Дьявольские лица. И слова, выходящие из их уст, ошеломляют меня больше, чем если бы из их уст высовывались раздвоенные языки. Я считал, что эти слова давно похоронены в древних книгах. В книгах, проклятых Церковью в далекие времена.
Вдруг в руке Дюрана что-то сверкает. Я ожидал кинжала, но это оказалось кольцо. Золотое кольцо. То же, что я видел в руках Буна на станции Аврелия. Печать Рыбака.
Чья-то рука опускается на мое плечо, и я подскакиваю от страха.
Адель Ломбар подносит к губам указательный палец, делая мне знак молчать. Потом знаком показывает, что мы должны уйти незамеченными. Я следую за ней, стараясь удержать в себе переполняющие меня вопросы.
Она ведет меня вдоль края комнаты, естественно, подальше от центра и от приспособленной под спальню зоны.
Адель садится, поджав под себя ноги и знаком веля мне сесть рядом. Когда я тоже сажусь, она приближает свою голову к моей. Касается своим лбом моего. Это свежее прикосновение. Чувственное. Я отдергиваю голову, хоть и не сразу.
— Вы не должны строго судить их, отец Дэниэлс. Джон…
— Что здесь происходит?
— Ничего. Ничего такого, о чем стоило бы беспокоиться.
— Я только что видел языческий обряд. Это ведь точно не месса. Какому богу вы поклоняетесь?
Адель видимо обижена.
— Я не поклоняюсь никакому богу. Тем более Митре. Это религия для мужчин. Для солдат. А я не являюсь ни тем, ни другим.
— Я думал, что тот рисунок — просто шутка.
— А я думала, что вы настолько сообразительны, что сразу все поймете.
— Культ Митры не практикуется уже две тысячи лет.
— Так говорят. Но три человека, которых вы видели там, опровергают это утверждение, не так ли? К тому же, по мнению некоторых, культ Митры никогда не умирал.
— А кто нарисовал эту… гнусность?
— Какая разница? Те же, кто принес сюда статую этого бога. Это уж точно было предприятие не из легких.
— Это был Дюран?
Женщина пожимает плечами:
— Может быть. Какое это имеет значение?
— Какое это имеет значение? Какое это имеет значение?! Думаете, кардинал Альбани будет рад узнать, что начальник его Швейцарских Гвардейцев — язычник? Питающийся человеческим мясом?
— Не повышайте голос! Вы с ума сошли? Хотите, чтобы они вас услышали?
— Я его уже услышал.
Голос Дюрана, сухой и холодный, как змеиная кожа, звучит в нескольких сантиметрах от моего затылка.
Капитан делает шаг и оказывается рядом со мной. Его лицо еще красное от крови, которую офицер стирает полотенцем, таким потрепанным, что кажется — ему тоже две тысячи лет.
— Вы удивились бы, узнав, как много общего у культов Митры и Иисуса.
— Я знаю. Но вы служите Католической Церкви.
— И хорошо служим. Солдаты Варяжской Гвардии Византийского императора были скандинавскими воинами, поклонявшимися Одину. Но они были лучшими телохранителями императора.
— Ваши мотивы неясны. Ваше поведение двусмысленно. Я видел, как вы преступили все принципы, на которых должно было бы основываться ваше служение Церкви.
— Ой, бросьте! Какие принципы? Когда мы прибыли в катакомбы святого Каллиста, если бы это зависело от меня, я бы приказал открыть огонь по Мори и его сброду. А Церковь вместо этого повела себя с этим стариком и его бандой убийц как с порядочными людьми. И не рассказывайте мне вашу вечную сказку о Добром Пастыре и заблудших овечках. Мори — это помесь волка с молотилкой! — Дюран встряхивает головой. — У каждого времени свой бог. Богу мира и милосердия нелегко жить в данном нам бомбами новом мире.
— А ваш бог? Что это за бог, для которого вы раскрашиваете лица кровью?
— Твое невежество превосходит даже твою наглость. Какое право ты имеешь читать мне проповедь, ты, живший всегда в мягком и теплом лоне Церкви?
Этот переход с «вы» на «ты» подчеркивает неуважение Дюрана к институции, которую я представляю. Внезапно мне кажется, что моя безопасность находится под угрозой. Я видел и слышал уже слишком много.
— Это не кровь, — шепчет Адель.
— Что?..
— Я сказала, что это не кровь. Это просто краска. Они не используют кровь. Это не то, что ты думаешь.
Она тоже обращается ко мне на «ты».
Как будто мы все вдруг стали большими друзьями.
— Плюнь на него! — злобно произносит Дюран. — Для него это не имеет никакого значения. Кровь здесь ни при чем. Дело в том, что наши верования ставят под вопрос его, а реакция Церкви в таких случаях всегда одна и та же: подавить. У христиан уже две тысячи лет традиция уничтожать всех, кто думает не так, как они.
