Он размышляет несколько секунд, а затем добавляет:
— Мы должны в точности восстановить, что там произошло. Скоро доктор Ломбар скажет нам, как примерно все было. Но все равно остается один вопрос: если исключить возможность того, что эти люди покончили с собой, то кто их убил? Сколько было убийц? И как они действовали?
Я откашливаюсь и тоже снимаю маску.
— Полагаю, нам следует договориться.
Голова Дюрана медленно поворачивается в мою сторону. Он смотрит на меня налитыми кровью глазами. У всех нас такие глаза после этой ночи.
— Наша миссия — не охотиться за убийцами, — договариваю я.
Дюран не отвечает.
— Наша миссия — добраться до Венеции.
Он кивает.
— Добраться до Венеции… — повторяет он. Проводит рукой по трехдневной щетине. Потом его губы складываются в улыбку, не предвещающую ничего хорошего.
— Кажется, твоя миссия приносит неудачу, священник.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ну, я хочу сказать, что где бы мы ни появились, мы оставляем за собой смерть.
Поверить не могу!
— Ты хочешь сказать, что всерьез думаешь, будто это моя вина…
— Я ничего не хочу. Говорю только, что за нами тянется след смерти. И такого с нами никогда раньше не случалось.
— Мне кажется, что в данном случае смерть оказалась перед нами.
Дюран прикрывает глаза. Кажется, он обдумывает мои слова.
— В Риме кто-нибудь, кроме кардинала, знает о нашей миссии?
Я задумываюсь.
— Нет.
— Точно?
Молния пронзает мой мозг.
Максим.
Мое сердце начинает учащенно биться.
— Да, — отвечаю я, — точно.
Дюран долго разглядывает меня. Приглушенный шум дизельного мотора подчеркивает тишину в салоне. Гробовую тишину.
— Хорошо. Я хочу верить тебе. Но предупреждаю тебя, что двух совпадений достаточно.
Мы выходим из машины. Солнце почти совсем зашло. Мы идем в свете фар. Фасады домов превратились в черные холмы, в грозные тени, нависающие над нами. В церкви мелькают фонарики.
Дюран ведет меня к зданию. Мы входим.
Егор Битка пришел в себя. Ему и принадлежит второй фонарик помимо того, что в руках доктора Ломбар.
Снаряжение женщины, как и ее резиновые перчатки, перепачкано кровью. Увидев Дюрана, она медленно приподнимается от трупа, который она изучает, роняя на пол мясницкий нож. Потом встает перед капитаном и покачивает головой.
— Ты поняла, что произошло? — спрашивает он ее неожиданно нежно.
— Да, — отвечает она, но ничего не прибавляет.
— Скажешь мне?
Ломбар вздыхает:
— Это было не быстро. Сначала дети. На всех них признаки множественного изнасилования. И работал не один убийца. Это было коллективное изнасилование. То же и со взрослыми.
Я в ужасе смотрю на маленькие тела, прибитые к стенам, на растерзанные трупы, подвешенные на деревянной конструкции, как украшения чудовищной рождественской елки.
— Они тоже были изнасилованы, — холодно докладывает Ломбар. — Точнее, они вступали в сексуальные связи. На них нет признаков насилия. Хотя, конечно, у меня нет возможности провести настоящее вскрытие. Но выглядит все именно так. Насилия не было.
— Сколько их?
— Не понимаю.
— Тех, кто сделал это, — поясняет Дюран, — сколько их могло быть?
Прежде чем ответить, Ломбар долго смотрит на него.
— Ни одного. Это были они сами. Они сами сделали все это. Изнасиловали детей. Убили детей. Занялись сексом. А потом распяли сами себя.
— Это невозможно.
— Видимо, это было непросто. Особенно когда их осталось мало. У последнего, вон там, если видишь, одна рука свободна. Он кастрировал себя ею. Вон тем ножом.
Она оглядывается кругом. Ее глаза кажутся холодными, но губы искажены судорогой.
— Здесь, наверное, стояли жуткие крики. А может, и нет. Может, они умерли в тишине. Это знают только они…
— Ты говоришь мне…
— Я говорю тебе, что перед нами не убийство. Это было своего рода жертвоприношение. Эти люди принесли себя в жертву. Они подготовили эту конструкцию, а потом один за другим прибили к ней свои руки и ноги и изуродовали свои гениталии. Последнему пришлось делать это самому.
Я ошеломленно смотрю на этот алтарь мертвецов. Все признаки налицо. Адель Ломбар права.
— Но почему?.. — бормочу я.
Взгляд Ломбар испепеляет меня.
— Почему? Он спрашивает меня, почему? Это ты мне скажи. Ты священник. Это твой Бог требует человеческих жертв. Не мой.
— Но и не мой.
Ломбар толкает меня в плечо.
— Ох, молчи, священник! Что ты об этом знаешь? — кричит женщина. А потом выбегает наружу, в темноту, не надев противогаз.
Дюран знаком велит Битке последовать за ней и охранять ее. Солдат вылетает наружу.
Потом офицер оборачивается ко мне:
— Не обращай внимания на то, что она сказала. Это была просто истерическая реакция.
— Что она имела в виду, когда сказала, что Бог требует человеческих жертв?
— Ничего. Бессмысленные слова. А теперь идем.
Он собирается уйти, но я остаюсь на месте.
— Одну минуту. Мне нужно еще кое-что сделать.
— У нас нет времени. Мы должны использовать каждую минуту темноты.
— Одну минуту, — повторяю я, доставая из рюкзака пузырек со святой водой и старую зубную щетку, которую я использую как кропило.
Дюран кривится при виде этих предметов.
Потом говорит: «Одну минуту» и уходит.
После того, как свет его фонарика перестает освещать неф и его ужасное содержимое, я громко произношу формулу последнего помазания:
— Через это елеосвящение и по его святейшему милосердию помоги тебе Господь, с благодатью Святого Духа…
Мои слова звучат холодно, как капли воды, падающие на дно заледеневшего грота. Уши мертвых не слышат ее. Глаза мертвых встречают тьму так же, как встретили свет, с тем же ужасным безразличием. Они стали предметами, холодными, как мрамор. Но моя религия не позволяет мне так смотреть на них, моя религия говорит мне, что я должен молиться за душу, которая некоторое время назад гостила в этом мертвом теле.
— …и, освободив тебя от грехов, спаси тебя в своей доброте и возвысь тебя. Аминь.
Только ветер отвечает на мою молитву. Ветер и шум двух дизельных двигателей снаружи.
