Кожа юноши совершенно черная, блестящая и гладкая, как эбонит, за исключением нескольких рельефов, похожих на тонкие шрамы, составляющие на его груди мандалу.
[65]
У него не негроидные, а скорее азиатские черты лица. Когда я снова смотрю на его лицо, его глаза уже не белые и матовые, а голубые, нормальные, насколько могут быть нормальными голубые глаза на таком темном лице.
— Так лучше? Прости меня, я не хотел смутить тебя, — ясно звучит в моей голове его голос. — Я хотел поговорить с тобой. Для этого и пришел к тебе.
— Я думал, что это сновидение.
— И да, и нет. Это нечто среднее. Многие вещи — нечто среднее в эти новые времена. Тебе нравится мой мир?
— Какой мир?
— Мой мир, который тебя окружает.
— Это не твой мир, — возражаю я. — Он мой. Это мир прошлого. С твоей стороны жестоко показывать мне мир, которого больше нет.
Юноша мотает головой. Его улыбка обнажает ряд идеальных белоснежных зубов.
— Это не прошлое. Это мир, который придет.
У меня перехватывает дыхание.
Юноша поднимается настолько плавно, что на мгновение мне кажется, будто его тело состоит из воды.
Он идет передо мной по тропинке, уходящей от лужайки.
Мы долгое время идем молча, а в это время лес вокруг нас говорит о жизни. Птицы, голоса которых я не узнаю, поют среди ветвей, и слышен стрекот насекомых и звук их полета от листка к листку. Все вокруг настолько чудесно, что мне хочется плакать.
Он оборачивается.
— Не надо плакать. Всего этого еще нет. Но в то же время оно есть.
— Что это значит?
— Ничего. Сейчас я хочу, чтобы ты просто видел.
Сказав это, он отодвигает ветку, как будто открывая занавес. И то, что я вижу, восхитительно. Совершенно восхитительно.
У подножия низкого холма, на котором мы находимся, простирается голубое озеро, окруженное низкими, покрытыми мхом обрывистыми скалами. Они имеют четкие, правильные очертания. По воде скользят маленькие парусные лодки. Крохотные фигурки двигаются на борту, другие приветствуют их со скал. Мне не удается хорошенько рассмотреть их, они маленькие, как насекомые, но их фигуры, несомненно, человеческие. Только странного цвета.
— Надеюсь, ты не расист, — улыбается мальчик, прочитав мои мысли.
— За последние дни я увидел столько странных вещей, что уже даже больше уверен, что это значит — быть человеком. Я познакомился с одним человеком… с одним созданием…
— Называй его человеком. Для нас это не оскорбление.
Я мотаю головой.
Во сне — в том, что хочешь — не хочешь, должно быть сном, хоть я в этом уже и сомневаюсь, — это медленное движение, как под водой.
— Церковь учит нас быть выше расовых различий. По сути, мы верим, что существует всего одно различие: между Добром и Злом.
— Верно. И где ты в последнее время встречал Добро?
— Больше среди тех, кого мы зовем монстрами, чем среди людей, — вздыхаю я.
— Расскажи мне о человеке, с которым ты познакомился.
— Я называл его Грегор, Грегор Самса. Как в новелле Кафки…
— Я знаю эту новеллу.
— Конечно, ты ее знаешь. Ты в моей голове. Ты знаешь все, что знаю я.
— Это не совсем так, но продолжай. Меня интересует то, что ты говоришь. Расскажи мне о Грегоре.
— Его называли монстром, но нам он делал только хорошее. Теперь я не знаю, на чьей стороне находится Добро. И на чьей стороне я.
— Это зависит от тебя. Выбор за тобой.
— Я больше не уверен в этом. Мне была доверена миссия, но в моих глазах она больше не имеет никакого смысла.
— Хорошо. Давай спустимся к берегу? Хочешь?
Я соглашаюсь. Тропинка, по которой мы идем, ведет как раз к берегу озера. Спуск легкий. Время от времени мои босые ноги скользят по другой поверхности, скрытой под гравием.
Юноша наклоняется, сметает камни и пыль, и из-под них открывается сильно потертая мраморная ступень.
Он выпрямляется.
— То, что ты видишь, было когда-то гордым городом под названием Москва. Ступени, на которых ты стоишь, — это ступени старой государственной библиотеки. Я мог бы показать тебе Вашингтон, но ты бы не узнал его. И показывать тебе это было бы жестоко…
При слове «это» буколический пейзаж перед моими глазами изменяется. На деревья и на озеро как будто накладывается прозрачный лист, на котором изображен город моих времен, живой и наполненный дорожным движением. Скалы в действительности оказываются зданиями, еще не тронутыми.
Потом в высоте появляется свет. Нарастает ужасающий свист и грохот. Огонь и ветер опустошают все без исключения, а ветер раскален до такой степени, что плавит стекло и бетон.
А потом на все опускается темнота. И тишина, прерываемая только отдаленным треском пожаров.
А потом на все проливается черный дождь: тяжелые, как пули, капли воды, смешанной с пеплом.
А потом, после огня, пытка морозом. Спустившийся холод на тысячелетия сковывает пепел и расплавившийся камень домов. Скелеты автомобилей ржавеют и разрушаются, пока не превращаются в пятна ржавчины.
Мое сердце сжимается.
Мир на моих глазах превратился в ледяную могилу.
Солнце встает и заходит бесконечное число раз, невидимое за шапкой серых облаков.
День и ночь, день и ночь.
Тысячи раз.
Миллионы.
А потом однажды утром луч солнца просачивается сквозь облака.
И еще один, ярче и сильнее.
В разрыве облаков появляется голубой прямоугольник.
Мне в голову приходят слова самого дорого мне псалма, того же, который я читал для девушки в красном платье:
«Ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел, и как стража в ночи».
[66]
Мальчик с мандалой на груди, как бы в ответ на мои мысли, произносит первые строки того же псалма:
«Господи! Ты нам прибежище в род и род.
Прежде нежели родились горы, и Ты образовал землю и вселенную, и от века и до века Ты — Бог.
Ты возвращаешь человека в тление и говоришь: „возвратитесь, сыны человеческие!“»
