— Почему наизусть? — спрашивает Диоп.
— Потому что книги в то время были очень редкими и очень дорогими. Книга — это не такая вещь, которую заключенный мог бы держать в камере. И потом, в этих цитатах были отклонения, которые показывали, что автор граффити их выучил на память, но кое-где ошибся. Но что важно, так это содержание этого текста. Я до сих пор его помню.
— Без ошибок? — поддевает его Диоп.
Бун не отвечает ему. Он смотрит на потолок, затем закрывает глаза и начинает читать:
— Грянет время черных рассветов, когда небо закроет, как саваном, Землю, сделав ее могилой для сынов человеческих, и жестокое солнце будет ослеплять тех немногих, кто будет влачить свое существование в грязи и во льду. Те дни многие назовут «концом времен», потому что будет казаться, что двери ада уже поглотили землю, и большая вода лишится жизни, а великие леса станут лишь пеплом. Могущественный ветер смешает возвышенности и равнины, волоча с собой пыль, в которую превратятся народы и страны. И придут другие, требовать себе Землю, те, которые также дети Бога, но не сыны человеческие…
Диоп кашляет:
— Да, ну хорошо… Всего лишь пророчество, которых у нас были тысячи. Предок Нострадамуса, только не такой удачливый. Может быть, его и в клетку-то посадили, потому то он всем надоел своими пророчествами.
Бун качает головой:
— Имей терпение. Вы еще не слышали самую интересную часть того, что ты сам назвал пророчеством, потому что я-то не использовал этот термин.
— Ну хорошо, послушаем. Все равно нам больше нечего делать.
— Я видел, как огромные Левиафаны из железа поднимаются из моря, чтобы отрыгивать огонь на города людей. Я видел стрелы в небе, такие огромные стрелы, что человек не мог бы обнять их древко, и эти стрелы несли огонь в более далекие города. И меж криком и плачем поднималась в небо черная туча, которая разливалась в голубом небе, как жертвенный дым, и закрывала горизонт навсегда. Я видел, и как сыны Господа, но не сыны человеческие объявляют, что они владеют Землей, и никто не был в состоянии им противостоять. И вот, Бог установил…
Бун закрывает рот.
— И что? — переспрашивает Диоп.
— И ничего. Текст на этом заканчивается.
— Как, ничего больше? Даже указания вроде «продолжение — в следующей камере»?
Дюран поднимает руку:
— Хватит уже, Марсель, прекрати.
Бун качает головой:
— Нет. Марсель прав. Это я должен прекратить. Сейчас пора решить, что нам делать, а не возиться с бредом старика тех времен. Простите меня.
Он поднимается, похрустывая коленями. «Старик» для тех времен ничего не значит. Я знал мужчин и женщин, которые в тридцать были уж изношенными, истощенными. Без зубов, с седыми или совсем выпавшими волосами. Наш мир — это мир, который не прощает. И, наоборот, я знал одного восьмидесятилетнего, который был старше, чем катакомбы святого Каллиста, а казался на двадцать лет моложе своего возраста. Тощий и жесткий, как проволока, авторитетный, суровый.
Алессандро Мори.
Великий убийца.
Он послал за священником на смертельном ложе. Его прислужники вышли за пределы территории Совета и схватили первого священника, которого смогли найти.
Меня.
Меня вели под конвоем, как заключенного. Ничего не сказав о том, почему меня схватили и куда ведут.
Пока мы пересекали рынок, люди расступались, отводя взгляд в сторону. До того как пришли отряды Церкви, народ находился под тяжелым гнетом. Никто не задавал вопросов. Никто не поднял головы.
Меня довели до металлической двери, чуть менее тяжелой, чем та, что стояла на выходе из катакомб. За этой, которая открывается в ответ на пароль, есть еще две других, каждую из которых охраняет группа вооруженных людей.
В кварталах так называемого «Совета» воздух лучше, потому что вентиляция и кондиционеры содержались в исправном состоянии и постоянно проверялись. Не так, как в других районах, где люди, особенно больные, часто умирали из-за грязного, сырого воздуха. А здесь, за тремя дверями, дышалось легко. И было достаточно тепло.
Мы следовали по длинным пустынным коридорам — невероятный шик для других кварталов катакомб святого Каллиста. Коридоры были пустынны, но не заброшены. Стены от пола до потолка покрыты древними полотнами. Некоторые из них так выцвели, что было невозможно разглядеть рисунок. Портреты, сцены из мифов, распятия, восшествия на крест… Некоторые из них были поцарапаны, у других оказались рваные углы. Те, кто вешал их сюда, не слишком позаботился о них, когда срывал со стен в церквях.
Это хвастовство, богатство и «культура» напоказ служили для того, чтобы подготовить посетителя к роскоши резиденции семьи Мори: ряду комнат, которые были объединены и расширены так, что превратились в небольшое государство.
На стене в глубине главной залы мне открылось совершенно неожиданное, невероятное зрелище. К стене был привинчен телевизор с диагональю 40 дюймов. Но, что было еще более абсурдно, этот телевизор работал: на экране двигались цветные картинки. Конечно, это не было настоящим телевидением. Это была запись: три космических корабля, желто-серебряных истребителя, со свистом мчались к зеленой планете. Это зрелище заставило меня открыть рот от изумления. Затем один из стражников грубо дернул меня за руку, втолкнув внутрь маленькой и темной комнатки.
Дверь закрылась за моей спиной.
Одна свечка — освещение, которое когда-то итальянцы использовали для могил в День Мертвых, — смутно освещала предметы в комнате. Пол был земляной, без какого-либо покрытия или циновки.
На ощупь я нашел стул.
Мне потребовалось какое-то время, чтобы понять, что здесь не один.
Прерывистое дыхание, легкое, как шелест бумаги, происходило из глубины комнаты.
Когда мои глаза привыкли к слабому свету, я увидел старика, лежащего на кровати. Его кожа обтягивала скулы, глаза были потухшими, пустыми. Через некоторое время я сумел разглядеть лицо умирающего — это был человек, который заново основал катакомбы святого Каллиста.
Я видел его всего пару раз, на каких-то массовых мероприятиях, в тех немногих случаях, когда он покидал свое убежище. Меня поражал его моложавый вид и агрессивный взгляд. Он совершенно точно был человеком, с которым не стоило ссориться. Магнетический взгляд и невероятный ум делали его похожим на государя, достойного пера Макиавелли. Только он смог бы превратить в свой личный триумф такой трудный момент, как приход ватиканских войск. Столь же умело он разыграл шахматную партию с кардиналом Альбани и выиграл ее.
И теперь вот он, передо мной, самый могущественный человек в нашем обществе, если не вообще не земле. Он лежит почти неподвижно, с пустым взглядом, и запах смерти, который исходит от его тела, пропитывают все вещи в этой крошечной комнате, от одеяла до моей одежды.
