— Я бы хотел исповедоваться. Но сначала — кое-что спросить.
— Да?
— Скажите, как это — играть на «Плейстейшн»?
Этого я ожидал меньше всего. Много раз, пересекая бесплодную равнину, в которую превратился этот мир, я думал не только о миллиардах мертвых людей, но и о миллиардах мертвых электронных приборов. О молчании игровых приставок, компьютеров, мобильных телефонов. Обо всех этих тайных властителях того, древнего мира, которых больше нет.
И вот, вместо того, чтобы молиться, я рассказываю Марко Росси, этому двадцатилетнему мальчику в чипе капрала с угрями на лице, как это было — играть в эльфов и всадников, убивать драконов и сражаться за Гран-При Формулы-1. Он слушает меня с раскрытыми глазами, которые блуждают где-то далеко, и ненадолго мне кажется, что и правда вернулись старые времена, и свет, и тепло, и мир, в котором будущее не определяется при помощи дозиметра.
В конце он улыбается.
Потом исповедуется.
У него не так много грехов, хотя некоторые из них ужасны. Это ноша, которую и правда тяжело нести на неокрепших плечах.
Я слушаю его, а затем отпускаю грехи. Отпускаю, чувствуя себя лицемером. Потому что большая часть его грехов была совершена по приказу моей церкви.
По окончании он встает и благодарит меня. Снова надевает берет со знаками своего чина.
— Если сегодня я умру, вы помолитесь за меня?
— Конечно. Но ты не умрешь сегодня.
Он кусает губы.
— Хорошо бы.
Потом оборачивается и снова занимает место среди своих товарищей.
Я не знаю, чего я ожидал от того, что Готшальк назвал «крепостью Римини».
Но точно не того, что открывалось перед нами.
«Крепость» на самом деле оказалась современным зданием — круглым, разновысотным, внутри которого были сооружены из подсобного материала ряд защитных башен. У его подножия виднелось то, что когда-то, видимо, было пристанью. Но море отступило назад, и теперь из снега, который покрывает все вокруг, торчат покосившиеся мачты парусных судов, стоящие там больше двадцати лет, как полуразложившиеся трупы.
Позади здания расстилается то, что кажется белой пустыней, простирающейся вплоть до горизонта. Снег, который до сих пор закрывал нас, здесь весь сошел, оставляя нас на виду. Мы прячемся за небольшой стеной.
Дойти до этого места было не очень трудно.
Нас высадили из грузовика на окраине города, там, где снег уже редел.
Готшальк боится рисковать своим драгоценным храмом на колесах, хотя и прикрывается оправданием, будто не хочет перебудить лагерь противника.
Таким образом, нам приходится идти пешком пару миль. По враждебному городу.
Мы не проронили ни слова с тех пор, как спустились из двери грузовика по металлической лестнице.
Он огромен, поистине огромен. По сравнению с любым другим транспортным средством, которые я только видел в своей жизни, это доисторический монстр, тиранозавр рекс. Он полностью выкрашен в черный цвет, не считая золотого креста, который выделяется у него на боку.
Бун от потрясения даже присвистывает.
С высоты восьми метров Калибан машет нам рукой из своей кабины.
Первыми слезли мы, затем — люди Готшалька. Подозреваю, что они были не слишком рады тому, что им пришлось повернуться к нам спиной.
Мы углубляемся в лабиринт поврежденных и покосившихся зданий, пострадавших от пожара. Римини с высоты похож на шахматную доску, разломанную на куски. Кварталы, которые выглядят почти целыми, перемежаются с районами, полностью опустошенными пожаром, снег покрывает их, как погребальный саван. Под нашими башмаками похрустывают кости и другие невидимые предметы. Это и к лучшему — иногда мы натыкаемся на разломанную детскую коляску или какую-нибудь игрушку. Пластмасса ярких цветов выделяется на белизне снега. Бродить по этим опустошенным улицам, видеть здания с пустыми окнами — как войти в царство смерти. Невозможно отделаться от мысли о том, что эти окна похожи на мертвые глазницы, которые и из потустороннего мира продолжают следить за тобой.
Кажется, что Дюрана и его людей не посещают подобные мысли. Или они не показывают виду. Они медленно идут, по очереди прочесывая улицу за улицей, на которых нет никаких других следов, кроме наших, и наклонившись в сторону движения, как птицы в поисках еды.
Солдаты Ватикана, казалось, снова пришли в хорошее настроение. Невероятно, учитывая, что мы направляемся навстречу хорошо вооруженному врагу ради цели, в которую никто не верит. Наверное, это потому, что с ними теперь снова их оружие. Может быть, в этом и заключается разница между нами, поскольку лично мне совсем не весело.
Нервно озираясь, мы движемся в свете дня. Если Готшальк рассчитывал на то, что нас скроет туман, то он ошибся. Но не похоже, что это так, потому что он и его люди движутся спокойно в тридцати метрах позади нас. Он соблаговолил и нам выдать белые мантии с капюшонами, изготовленные из старых простыней. Они должны обеспечить хотя бы минимальную степень камуфляжа и защиты от солнца. Замотанные таким образом, мы похожи на немецких солдат в руинах Сталинграда в том документальном фильме, что я видел в детстве.
Нам не встретилось ни одной живой души во время этого пути. Только кости и другие следы смерти.
На какую-то секунду кажется, что в одном окне за стеклом притаился человек. Все «шмайссеры» направлены на него. Но это всего лишь манекен, на нем одежда, которая была последним писком моды в мире, — издав этот писк, мода заткнулась навсегда. Издохла.
Рука Дюрана в перчатке поднимается, делая знак молчать.
Мы останавливаемся, подчиняясь.
Мое дыхание, раздающееся из-под маски, кажется звериным хрипом. Бешеным, задыхающимся. Несмотря на холод, я вспотел. К счастью, окошко маски не запотевает.
Венцель отходит вместе с капитаном. Они беседуют вполголоса. Затем сержант отделяется от него и на четвереньках заползает в здание справа от дороги.
Сначала ничего не происходит.
Я продолжаю вглядываться в пустоту перед собой до тех пор, пока едва ощутимое движение не привлекает мое внимание. То, что кажется кучей снега, на самом деле не снег. Это человек. Часовой, замаскированный тщательнейшим образом. Он совершенно недвижим, и только этот жест выдал его. То ли он захотел почесаться, то ли переставить ногу, затекшую от неудобной позы. Но теперь я его вижу и спрашиваю себя, как Дюран сумел понять, что это он? Но нет времени на вопросы. Неожиданное движение за спиной часового, блеск лезвия, сверкнувшего на солнце. И вот уже поток крови льется на снег. Две сильных руки укладывают часового на землю, где он остается лежать недвижим.
Сержант Венцель поднимается с трупа. Он машет в воздухе рукой, делая нам знак приблизиться. Пригнувшись, мы движемся к нему.
