— Говори, бабушка, я тебя слушаю.
— Я прекрасно помню муки всех мужчин моей семьи, — начала она голосом, полным печали, — всех мужчин моего народа, страдавших от напастей, которые наслал на них Дарий. Эти воспоминания всегда бередили мне душу, а в последнее время они преследуют меня неотступно. Занятия по медитации и тренировки, возня на кухне, обучение молодежи всегда отвлекали меня от этих печальных воспоминаний, а сейчас я вообще не могу от них избавиться. Я все помню, будто это случилось вчера, а не пятьдесят лет тому назад, — кровь сочится из глаз и ушей наших мужчин и мальчиков, постоянный жуткий кашель разрывает на части их нутро, кожа их покрыта нарывами и волдырями, которые лопаются даже от самого слабого прикосновения. Мы ничем не могли облегчить их страдания. Ничего им не помогало — ни целебные травы, ни мази, ни забота, ни утешение. Мне тогда было восемнадцать, и я видела, как все они умирали — отцы, мужья и сыновья. Ярости моей не было предела, и потому я ушла странствовать по Пустоши. Там меня нашел человек, ставший потом твоим дедушкой. Зун обучил меня премудрости и традициям вазя. Он научил меня контролировать чувства, но контроль не исцеляет. И теперь я все чаще думаю, с каким восторгом я вонзила бы кинжал в глотку Дария.
Хотя бабушка его постоянно скрывала свои чувства от постороннего взгляда, Виллум догадывался, как она страдает, по ее пустому взгляду, по тому, как пальцы ее нервно теребят узорную резьбу деревянного стола, даже по тому, как она постоянно контролирует ритм дыхания.
— Виллум, я собираюсь передать все бразды правления Кире. Во мне постоянно кипит жажда крови. Я буду продолжать давать советы, но только после того, как предварительно проконсультируюсь с Роуном. Этот мальчик очень хочет сделать так, чтобы конфликт был бескровным. Это, конечно, невозможно, но голова у меня будет оставаться ясной, и я буду думать не столько о том, чтобы любой ценой уничтожить врага, сколько о том, чтобы сохранить воинов своей армии. Знаешь, Виллум, мне всегда проще было утешать тебя в твоих горестях, чем помогать Кире. Мы с ней слишком похожи, и я не могу унять ее отчаянную ярость, не могу ее успокоить. И потому Кира нередко бывает слишком… порывиста… — При этих ее словах Виллум не мог сдержать улыбку. — Ты ведь знаешь, что и Волк такой же. Но еще раз хочу тебе повторить: мы должны отдать должное Роуну за то, что он сначала думает, а потом делает, и благодаря этому достигается равновесие.
Сделав небольшую паузу, Энде подалась вперед и коснулась его руки. Одна из самых преданных помощниц Энде — Петра, с широко раскрытыми глазами, в которых уже не было света жизни, соскользнула с рук Энде на землю. Вопль был таким пронзительным, будто на нем неслась сама смерть, направляя свое орудие. Меч Энде мелькал так быстро, что определить его путь можно было лишь по струям крови, брызгавшим на фоне сумеречного неба, пока…
Виллум отдернул от бабушки руку так резко, что нечего было и надеяться скрыть от нее это движение, а ее пристальный взгляд не позволял ему отвести глаза.
— Судьба моя, Виллум, предрешена моей историей. Я уже долго этого жду. Но Кира… Виллум, я сделала правильный выбор?
Ему не хотелось ничего говорить. Видеть это было проклятием. Это видение, наверное, явилось ему потому, что отчасти определяло ту судьбу, которая уже не была для него тайной. Но что это означало на самом деле? И что он мог по этому поводу сказать? Если бы он сказал ей, что видел смерть Петры или страдания Киры в подземной темнице Города, разве могло это их спасти или просто подтвердить предопределенность их судеб?
Понимая, что альтернативы намерениям Энде нет, Виллум сказал:
— Да.
Но при этом душа его рвалась на части, потому что это краткое слово, это простое выражение согласия, высказанное им, чтобы снять с плеч бабушки тяжкое бремя, могло стоить жизни и Кире, и Энде.
ВОЗВРАЩЕНИЕ БРАТА
ХОТЬ РОУН ИЗ НЕГАСИМОГО СВЕТА БЫЛ
ПРИЗНАН ЗАКОННЫМ ПРЕДВОДИТЕЛЕМ
БРАТЬЕВ, САМ ОН ДАЛ НА ЭТО СОГЛАСИЕ
ЛИШЬ ПОСЛЕ ТОГО, КАК ПРОШЕЛ ИСПЫТАНИЕ
ОГНЕМ. ЛИШЬ ТОГДА ОН МОГ БЫТЬ НАЗВАН
ПРОРОКОМ ДРУГА.
ИСТОРИЯ ДРУГА В ИЗЛОЖЕНИИ ОРИНА
Последние пять дней стали самыми тяжелыми за все время их путешествия. Все их беды начались сразу же после того, как они с Лампи расстались с Камьяром. Как только сказитель сказал им о том, что лучшее — враг хорошего, а потому приезжать в лагерь братьев слишком рано ни к чему, пошел проливной дождь. А когда стемнело — это случилось на несколько часов раньше, чем должно было, — резко похолодало, пошел дождь со снегом, до нитки промочивший их накидки и досаждавший лошадям. На холоде было тяжело бороться со сном и стоять на часах. А поутру коням было трудно двигаться по опасно обледеневшей земле.
Но в тот день, к счастью, утро выдалось солнечное, а с юга подул теплый ветер. Разложив мокрые накидки на крупах лошадей, чтобы они по дороге обсохли, друзья постепенно оттаивали от ночной стужи.
Солнце стояло уже высоко в небе, когда они остановились у покрытой гравием тропинки, которую Роун прекрасно помнил — по ней он ездил на мотоцикле со Святым сначала как пленник, а потом как друг. Как легко он ему тогда поверил! Предательство Святого было первым в жизни Роуна, и его задевало, что оно оставило в душе незаживающую рану. Хотя она и не была видна, как шрам на груди, следы ее были гораздо глубже, а вред, который она ему нанесла, неизмеримо сильнее. Бросив взгляд на озадаченное лицо друга, он попытался объяснить ему свои переживания:
— У меня такое чувство, будто настал последний час моей свободы. А как только въедем в эту долину, сразу все изменится.
— Знаешь, лошадям нужен отдых, — сказал Лампи, тут же соскочил на землю со своей пегой кобылы и повел ее на водопой.
«Это он мне чуть больше времени хочет дать», — подумал Роун. Всего лишь мгновение, за которое можно ощутить тепло солнечных лучей, запах земли и журчание воды, обкатывающей гальку в ручье. Но именно такое мгновение давало ему небольшую отсрочку, позволявшую юноше просто почувствовать себя самим собой.
Они задержались у края большого луга, спускавшегося в долину. Кое-где там еще зеленела трава, умудрившаяся выстоять под холодными ветрами и дождями со снегом. Пока кони спокойно паслись, Лампи облокотился на кривое сучковатое дерево, с которого еще не полностью облетели увядавшие красно-бурые листья, и стал просматривать небольшую книжечку, позаимствованную им у апсара, по которой практиковался в чтении. А Роун тем временем провел полдень, прислушиваясь к шепоту жизни, доносившемуся со всех сторон, как будто именно это было самым главным делом его жизни. Но когда гора озарилась лучами заката, он понял, что дольше там оставаться было нельзя. И тем не менее, когда они следовали вдоль русла ручья, ведущего в лагерь братьев, коня он пришпоривать не стал.
Хотя юноша и старался продлить спокойствие пути как можно дольше, вскоре они оказались у оврага, по склонам которого возвышались зубчатые скалы и росли высокие деревья. Уже был виден лагерь, и оттуда в честь их приезда донесся оглушительный перезвон колоколов.
