Рейвен, похоже, расценил это как сигнал.
— Та часть квартиры, где мы теперь находимся, имеет другой выход, как я понимаю?
— Что? Выход? Да… Есть другой выход.
— Не смею вас более отвлекать. Позволите мне воспользоваться вот этим самым другим выходом.
— Но так не принято.
— И все же, любезный Всемур Максимилиан, это было бы очень кстати для меня.
— Но… Это часть, где я живу… Я не склонен приглашать сюда посторонних. Если уж вы так торопитесь меня покинуть, то воспользуйтесь обычным ходом.
— Вы уже сделали для меня несколько исключений, — твердо сказал Рейвен и сделался вдруг неприятен, суров и даже, возможно, опасен. — Выведите меня с этой стороны. И, поверьте, так будет правильнее и лучше для всех. Для меня, для вас и для тех, кто на улице.
Мэтр Максимилиан испугался. Испугался не за свою жизнь, благосостояние или что–то мирское, чем обычно дорожат обыватели.
Он испугался, как славный владетель Роллон, когда осознал, что Песнь Исхода не минует ни его, ни его людей. Это был страх мистический, апокалиптический, будоражащий, а не парализующий. В мире стало холодно и пусто.
* * *
Кантор внезапно почувствовал, что должен спешить. Почему–то именно теперь. Отчего–то вдруг. Беспокойно ему стало за славного Всемура Макса, за дюжих полицейских и за успех засады.
Никаких тому не было предпосылок, причин и поводов. Все должно было получиться. Но он гнал свой паромотор, пугая извозчичьих лошадей и редких прохожих, тут и там неторопливо пересекавших улицу.
Пригнувшись к штурвалу, он давал самый полный ход и только едва сбрасывал скорость на виражах.
Ему смотрели вслед.
Рен со своими причудами, Мулер со своим самодурством… Провалитесь все в Эннон!
Паромотор влетел на крутой мост. Колеса запрыгали, загрохотали по крупному старинному булыжнику.
Гулом отозвался кузов. Тревожно, испуганно подпели стекла.
С самого горба моста Кантор мог уже видеть вдали крышу дома, в котором обитал Мур–мур.
Дом стоял на месте. И то неплохо…
Паромотор нырнул под эстакаду городской железной дороги. Кантора накрыла тьма.
Направо и вперед туман над брусчаткой. А впереди — белые клубы и завитки. Не то туман, не то пожар.
Туман метнулся к самому ветровому стеклу, залепил его мягкой серой ватой. Защипало глаза и запершило в горле. Пожар? Но запаха дыма нет.
Где–то пробило паромагистраль?
Стоп!
Кантор вывернул руль, судорожно перебирая руками по колесу, налегая…
Он едва не наехал на тело в долгополом пальто.
Паромотор метнулся, преодолевая мощь мотора и собственную массу, накренился, протащился боком и приложился в тумане левым боком к фонарному столбу, будто крейсер о привальную стенку.
Встал.
Кантор вздохнул.
Еще сыпались брызги стекла.
Откуда–то сверху, как издевательское завершение репризы, упал на крышку багажного кофра впереди паромотора шлем полицейского.
Откуда?
Кантор выскочил из кабины. Сильнее защипало глаза, сильнее запершило от ядовитого дыма–тумана.
На фонарном столбе, надетый на один из уцелевших фонарей, скособочился второй шлем полицейского. Такой же, как тот, что лежал на багажнике паромотора.
Кантор остервенел. Позже ему было неловко перед самим собою за этот порыв, но он метнулся в кабину и сорвал с держателей свое великолепное ружье. Как охотник в буше, чей лагерь подвергся нападению племени кровожадных дикарей, Кантор помчался по улице сквозь тихо уплывающий туман.
Первое, что он увидел, пробежав по улице — у проходного двора, почти у самой арки лежало исполинское тело в форме квартального. Поодаль лежал палаш.
Кантор проверил пульс. Исполин был жив, но без чувств. К счастью, и без видимых ранений.
Человек–саламандра ушел. Что–то спровоцировало его на агрессию. Как–то он распознал засаду и ушел.
Кантор вернулся к паромотору, осмотрел полицейского в штатском, на которого чуть было не наехал. Тот лежал ничком. Живой. Когда Кантор перевернул его на спину, оказалось, что на лбу у него исполинская гуля, но более никаких ран и травм не было.
Со вторым было хуже.
Он сидел, прислонившись к стене, и нянчил раненую руку.
Из последнего сгустка тумана прямо на Кантора вышел полицейский в форме, без шлема, что естественно, в силу видимых причин. Он рыдал в три ручья. Не мог открыть глаза. Одной рукой отирал лицо, в безуспешных попытках стереть что–то налипшее, а другой рукой водил перед собой, пока не наткнулся на Кантора.
Четвертый полицейский обнаружился у подъезда. Его поддерживал бледный и трясущийся Всемур Макс.
Последний не пострадал, но пережил колоссальное потрясение. Он дрожал так, что его великолепный живот, обтянутый расшитым золотом жилетом, сотрясался. Полицейский, повиснув на портняжке, тоже рыдал и не мог открыть глаз.
Мур–мур уставился на ружье в руках Кантора и не сводил глаз с гравировки на стволе.
— Молот Исса, — простонал Кантор, — и что здесь, во имя Песни Исхода, произошло?
Вопрос был довольно нелепый. Кантор отдавал себе в этом отчет. Результат ясен и без доклада этих несчастных. Шлемы полицейских на фонарях… Что еще нужно? Однако доклад выслушать следовало.
Кантор окинул взглядом свое поверженное войско. Решил — с докладом можно и подождать. Распорядился отправляться в управление и после получения медицинской помощи сесть по разным комнатам и написать подробно обо всем, что каждый из них видел. Не забыть позаботиться о квартальном. С ним Кантор поговорит особо. Выходило, что дюжий квартальный был последним, кто столкнулся с Саламандрой.
Приходилось признать — человек–саламандра верен себе: уходит из рук полицейских, ведет себя нахально, использует необычные методы. Какая–то необычайная агрессивность, и при этом к смертоубийству он совсем не склонен. Это хорошо. Но тем не менее!
Нужно научиться думать, как Саламандра. Кантор не мог себе прежде представить путь ускользания из такой засады. Тем более без серьезных жертв. А Саламандра, выходит, смог. И представить, и найти путь, и осуществить бегство.
— Скажите, любезный Макс. — Кантор оперся о ружье. — Что же тут стряслось?
— У него морда! — воскликнул портной.
— Морда?
— Нет, сначала у него было лицо. А потом стала морда…
— Какая морда? — Кантор оглянулся.
Поодаль полицейские грузились на извозчика, многими трудами подсаживая грузного (экая здоровенная туша!) квартального.
— Вы можете не поверить мне, — все еще подрагивая и вращая глазами, будто в поисках угрозы, заговорил Макс, — но вначале он был человеком. Нормальным человеком. Даже милым собеседником. При всех странностях, о которых я уже упоминал, все же скорее человеком, нежели чудовищем. Я, знаете ли, показывал ему мое увлечение — моих маленьких деток. И он вполне проникся, оценил высоко… А потом потребовал вывести его через жилые комнаты и… Это было уже на лестнице… Я думаю, он увидел через стекла лестничной площадки полицейских в форме… Когда я отвернулся на миг, притворить дверь… Он превратился в чудовище. Вообразите! Мой прекрасно сшитый костюм — на нем… А из воротничка торчит ужасная черная, кожистая пучеглазая голова с отвратительным рылом!
