Пробрался на торжество и Сильвио, хотя я увидела его гораздо позже, во время приема. Он был in màschera и переодет до неузнаваемости, хотя на этот раз в мужской костюм. Ловко протиснувшись сквозь рой почитателей, окруживших меня после концерта, он вплотную приблизился ко мне, скорчил страшную косоглазую мину, а затем опять исчез в толпе, предоставив мне давиться от смеха в одиночку.
Как же я ценила присутствие Сильвио в моей жизни — с самого детства, когда мы подружились, еще будучи в comun! Но и достигнув зрелого возраста, он остается таким же обворожительным и красивым, как и прежде. Он до сих пор юношески строен, а волосы у него все так же белокуры, хотя я подозреваю, что он добивается этого при помощи некоего снадобья. Кожа на лице Сильвио остается гладкой, а кисти рук по-прежнему изящны и почти не помечены временем. Теперь он может позволить себе роскошь носить одежды из шелка и бархата, и они смотрятся на нем великолепно.
Сильвио понимает, как быстротечна красота, и лучше других знает, что она обманчива, как блуждающий огонек на болоте. Он первым видит la piavola de Franza — куклу, наряженную по последней моде до мельчайших подробностей; ее каждую неделю доставляют ему почтовой каретой из Парижа. Хорошенькие ученики Сильвио выставляют куклу в витрине его mercerìa,
[85]
а модные дамы — и те, кто хочет слыть модными дамами, — прибегают поглазеть, а потом спешно шлют записочки своим портнихам. Все они бабочки — в Венеции таких не счесть, а Сильвио снабжает их любимыми лакомствами.
Можно не сомневаться, он сам создал свое благосостояние. Однако в отличие от многих денежных мешков он еще и щедр: редкий год обходится без того, чтобы он не отправил со своей мануфактуры в приют столько шелковой материи, чтобы хватило обшить весь наш coro. Я подозреваю также, что столь же частые пожертвования выпадают и на долю comun, хотя сам Сильвио никогда в этом не признается. Вообще-то мне совершенно непонятно, как он умудряется слыть деловым человеком, оставаясь все тем же насмешником и зубоскалом, что и в годы юности.
И все же в глубине души, безотносительно к тому, мужчина он или женщина, Сильвио — человек удивительной душевной утонченности, которую редко встретишь.
На следующий год после смерти моей матери он прислал мне ко дню рождения веточку finòcchio.
[86]
Это слово не только обозначает растение с лакричным ароматом, но и служит грубым прозвищем для мужчин вроде Сильвио.
К кружевной веточке фенхеля накрепко пристали два кокона. Я не сразу заметила их, а когда обнаружила, не могла понять, что это такое. С виду они были просто частью растения — два бледных утолщения на стебле, растущие прямо из него, две ромбовидные створчатые выпуклости, скрытые среди перистой темной зелени. Но наша искусная садовница маэстра Оливия — хотя она уже и тогда была почти слепа — наклонилась к ветке, прислушалась и улыбнулась:
— Не спускай с них глаз, Анна Мария, они уже созрели.
— Это что, какой-то плод? — не понимала я.
— Да! — ответила она, усмехнувшись мне беззубой, младенчески очаровательной улыбкой. — Это вроде плода. Не мешкай — положи ветку в теплое место, под солнечные лучи, и ты увидишь, как он дозреет!
Я положила веточку на подоконник, залитый солнцем, и тут же заметила, что ромбики начали съеживаться. Таинственные плоды под их кожурой вдруг ожили и пришли в движение. Что за чародейские штучки прислал мне Сильвио? Неужели в стеблях фенхеля обитают феи?
Я склонилась поближе и услышала какое-то царапанье, а потом треск. Время словно замерло, пока я с изумлением взирала, как прорывается тонкая оболочка, служившая тюрьмой двум пробивающимся наружу существам — мокрым, трепещущим, новорожденным. Они походили на двух красоток в вечерних платьях, которых только что вывалили из рыболовной сети прямо попками на пол бальной залы, — и вот они очумело сидят, облепленные собственными шелковыми юбками. Затем непонятные создания понемногу расправили крылышки, оказавшиеся красочными и яркими, словно многоцветная одежда, сшитая Иосифу любящим отцом.
[87]
Я невольно перекрестилась: впервые в жизни мне довелось узреть настоящее чудо.
Не знаю, сколько я стояла так, наблюдая, как они расправляли и просушивали свои великолепные крылья. Я смотрела на них, боясь сморгнуть, пока бабочки окончательно не нашли друг друга, обрели силы — и улетели. Даже за это краткое время они успели полюбиться мне — и вот они улетели, покинули меня навсегда.
Так всегда бывает с тем, что дорого нашему сердцу, и с самым прекрасным, что только есть в мире. Теперь я не устаю твердить себе: «Пей, Анна Мария! Пей сколько можешь, пока в колодце еще есть вода!»
Иногда, засыпая или просыпаясь, я вновь вижу моих бабочек. Они навещают меня между сном и явью теми же призрачными путями, что и Франц. Он проводит рукой по моим волосам, едва касается губами щеки — нежно, словно бабочка задела крылом.
΅΅΅΅ * ΅΅΅΅
В лето Господне 1711
«Милая Аннина!
Ты блистательно сыграла на концерте. Как я завидовала тебе, сидя простой слушательницей среди всех этих тупиц из моей семейки. Видно, им никогда не дано оценить ни как сложны наши concèrti,
[88]
ни до чего здорово ты играешь свои соло.
Единственное утешение — герцог согласился поехать к нам на ужин после концерта. Меня не пришлось долго уговаривать, чтобы спеть для него, и я не могу тебе передать, как приятно, когда в кои-то веки тебя слушает человек, способный чувствовать музыку во всех ее тонкостях.
Не доходит до меня, как в семейке Фоскарини мог явиться на свет такой талант, как ты. Среди них не сыщешь ни певца, ни музыканта, и вся их свора, за исключением одного Томассо, — ужасные снобы. Я готова отхлестать свою свекровь по щекам, если она еще раз выкажет пренебрежение к тебе. Тем не менее, когда мы все благополучно набились в гондолу, она без умолку трещала о том, какая ты стала миленькая и изящненькая, и что ты наверняка ходишь у maestro в любимицах, и что скоро, совсем скоро ты сама сможешь сделаться маэстрой. Слов нет, моя дражайшая свекровушка — лицемерка, каких свет не видывал.
Вы с Бернардиной, похоже, стали не разлей вода. Неужели она и вправду совсем ослепла, на оба глаза? Как же она управляется? Я смотрю, у нее высыпало еще больше веснушек — впрочем, какая разница, как она выглядит, ведь все равно ей и дальше жить в этой дыре. О, прости меня, cara! Уверяю тебя, я вовсе не бросила идею выдать тебя замуж! Даешь ли ты по-прежнему уроки Бернардине? Тебе хоть за это платят?
