Когда мы поравнялись с надгробием, увенчанным фигуркой ангела, играющего на скрипке, Сильвио взял меня за руку. Имя Рахиль было выбито в камне на итальянском и древнееврейском языках. Сильвио перевел мне эпитафию — несколько строк из Cantico dei Cantici — «Песни Песней»:
Возлюбленный мой начал говорить мне:
встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!
Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал;
цветы показались на земле;
время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей.
[94]
Слова на могильном камне были едва различимы за плющом и мохом. Рядом сверкало зеленым мрамором свежее надгробие. На нем значились только имя, даты, заключавшие между собой срок ее жизни, и краткая надпись: «ΖΙÉΤΤΑ DI SILVIO».
[95]
— Она сама так пожелала, — пояснил мой спутник.
Неподалеку, на кладбищенской ограде, пышно цвели поздние розы оттенка спелого абрикоса; в свете луны они словно излучали тихое сияние. Место было красивое, мирное. Сильвио опустился на колени, и я замолчала — очевидно, он молился.
Когда он поднял глаза, я решилась спросить:
— Ты молишься как христианин или как еврей?
— Я молюсь как человек, который надеется любым способом добыть толику Господнего милосердия.
Я вспомнила, что Вивальди говорил Ревекке в ту ночь, на концерте в гетто.
— Конечно же, Господь с радостью приемлет любые молитвы, на каком бы языке их ни произносили.
— Ага, поди скажи это приставам инквизиции, выискивающим богохульство. Они-то лучше всех знают, что все евреи прокляты уже с самого момента рождения, а я как сын еврейки Рахили — по нашим законам тоже еврей!
— Но ведь тебя окрестили в Пьете!
— Да-да, святому Петру придется крепко поскрести в затылке, когда я явлюсь к небесным вратам. А вообще-то мне нравится быть то христианином, то евреем — смотря как выгоднее.
Я поцеловала его в щеку. Честно сказать, Сильвио гораздо больше напоминает ангела, нежели любой известный мне взрослый мужчина. Не могу представить, что Бог откажется принять его в своей обители.
Мы уселись рядышком, укрывшись от ветра за надгробиями двух сестер: одной — давшей Сильвио жизнь, и другой — вырастившей его. Мне было жаль, что со мной нет скрипки, чтобы сыграть для Ревекки еще раз; впрочем, я искренне верю, что усопшие слышат нашу музыку, где бы мы ни играли. Когда мы играем хорошо, мы на многие годы сокращаем их срок пребывания в чистилище. Я также тешу себя надеждой, что и для меня кто-нибудь будет играть, когда я сойду в могилу, — потому что срок у меня будет долгим и для моего освобождения потребуется очень много хорошо сыгранной музыки.
Сильвио повернулся ко мне:
— Приступим, Аннина?
Я кивнула и вытащила из-за корсажа крохотный бархатный мешочек. Сильвио порылся в складках одежды, выудил оттуда медальон и подал мне — совсем как Франц Хорнек много лет тому назад. Как я тогда тосковала по нему! Я и сейчас по нему тоскую. Не проходит дня, чтобы я не вспомнила о нем.
— До чего же странно, что Ревекка так долго не давала его мне! Как ты думаешь, что может оказаться там, внутри?
— Ну и вопросики ты задаешь! Вероятно, что-то подходящее.
— Для чего подходящее?
— Для тебя, конечно. Ну же, давай. — Он поднес фонарь поближе, чтобы я видела, куда вставлять ключ. — Вообще-то обычно вставляют мужчины.
Я засмеялась, а Сильвио завизжал на манер всех finòcchio, поторапливая меня.
Ключик легко провернулся, замок щелкнул, и я раскрыла инкрустированную драгоценными камнями дверцу на крохотных петлях. Внутри ничего не было — по крайней мере, так показалось сначала. Вглядевшись, мы обнаружили на золоте некую гравировку, и немало времени ушло, прежде чем мы смогли ее прочесть: увы, наши глаза были уже не те, что прежде. Силясь разобрать надпись, я читала слова по слогам и вслух:
— «Нескончаемая… любовь… навеки… тайна… навеки…»
— Он любит повторяться, этот писатель, — заметил Сильвио.
Затем он продолжил за меня чтение:
— «…навеки с нами… моя дорогая… Лаура…»
Мы вместе почти выкрикнули последние слова надписи:
— «Бонавентура Спада!»
Сильвио заливался смехом. Я рыдала.
— Я так и знал! Сестренка моя родная!
Думаю, Ревекка там, на небесах, тоже смеялась, а Рахиль, конечно же, оплакивала вероломство своего возлюбленного. Тем не менее ее возлюбленный снабдил весьма ценным подарком двух своих отпрысков от двух разных матерей: лишившись их, мы с Сильвио обрели друг друга. Да так и всегда было, но теперь я узнала, что не только дружба, а и кровные узы связывают нас — и связывали уже долгое время.
Мне сразу стало понятно, почему Ревекка предпочла дождаться своей кончины, прежде чем объявить нам эту новость: она и из могилы продолжала заботиться о своем дорогом племяннике. Она дала ему знать, что он не остался в мире совсем одиноким.
Наверное, это было самое восхитительное известие за всю мою жизнь, ибо на сей раз оно не запоздало: ничто не мешало мне от всего сердца обнять новообретенного брата и признаться ему, как я счастлива и как благодарна. Сидя под луной среди могильных камней, я рыдала в его объятиях, обезумев от радости.
Вовсе не обязательно, чтобы жизнь была насыщена волнующими событиями, как не обязательно и то, чтобы они происходили слишком часто: даже самое заурядное существование может быть по-своему увлекательным и совершенным. Если бы я прожила чью-то чужую жизнь, вдалеке отсюда, я, несомненно, вволю предавалась бы переживаниям, тогда как здесь, в моем настоящем бытии, они более чем немногочисленны, если не сказать — редки, и тем не менее исполнены такой прелести, что наполняют и подпитывают меня во времена спокойствия и обыденности.
Да, монастырская жизнь вполне меня устраивает.
С тех пор как я вошла в возраст, года не проходит, чтобы мне не поступило хотя бы одного предложения руки и сердца. И каждый раз я внимательно рассматриваю кандидатуру соискателя, но неизменно его отвергаю. Здесь уже шутят на этот счет. Мне говорили, что члены правления делают ставки на то, выйду ли я когда-нибудь замуж, хотя, думаю, вряд ли они желали бы этого.
Пусть не страшатся: ни соблазн разбогатеть, ни даже красивая внешность жениха никогда не смогут отвлечь меня от предмета моей истинной любви. К тому же я давно осознала, что уже слишком пожила на свете и слишком обросла привычками, чтобы начинать новую жизнь в другом месте.
В конце концов, Пьета — мой дом. Здесь я — figlia privilegiata, а теперь еще и Maèstra di coro — обладаю столькими свободами, о которых не смогу даже мечтать ни в одном дворце, в качестве чьей угодно супруги. Какой мужчина потерпит невесту, которая живет и дышит музыкой с утра до ночи? Что там говорить — я-то себя знаю! Если бы я полюбила кого-нибудь, то не смогла бы жить двойной жизнью, а если бы позволила музыке умереть во мне, то и сама умерла бы. Я слишком хорошо себя изучила, чтобы обольщаться сомнениями.
