— Не знаю даже. Просто мне кажется… просто мне кажется, что я здесь чужая, вот и все. У меня не получается говорить с людьми, как в Штатах. За все время, что мы во Франции, единственным человеком, с кем мне удается поддерживать более или менее связный разговор, стал, если не считать мадам Сентье, Жан Поль, впрочем, и это нельзя назвать нормальной беседой. Скорее уж пикировка, скорее…
— Кто такой Жан Поль?
— Библиотекарь в Лиле, — как можно небрежнее бросила я. — Он помогает мне разобраться с генеалогией. Сейчас он уехал, — добавила я ни к селу ни к городу.
— И что же вы там вдвоем накопали?
— Да немного. Кое-что сообщил мой швейцарский кузен. Знаешь, раньше мне казалось, что чем больше знаешь о своей французской родословной, тем легче здесь жить, но теперь я вижу, что это не так. Во мне все еще видят американку.
— Так ты и есть американка, Элла.
— Да знаю я, знаю. Но неплохо бы хоть чуть-чуть перемениться, пока я здесь.
— А зачем, собственно?
— Зачем? Затем… затем, что иначе я слишком бросаюсь в глаза. В людях хотят видеть нечто привычное, хотят, чтобы они походили на других. К тому же на тебя неизбежно оказывает воздействие окружающая обстановка, люди, их образ мышления, язык. Все это меняет тебя, хотя бы немного.
Рик выглядел явно озадаченным.
— Но ведь ты — то, что ты есть.
Он сменил полосу движения, да так внезапно, что следующие за нами машины возмущенно засигналили.
— Тебе совершенно нет нужды меняться ради кого-то.
— Я не то имею в виду. Речь идет скорее об адаптации. Ну как бы это объяснить? Скажем, в здешних кафе не подают кофе без кофеина, стало быть, приходится либо пить поменьше настоящего кофе, либо не пить вовсе.
— На работе секретарша варит мне кофе без кофеина.
— Рик…
Я умолкла и досчитала до десяти. Похоже, он нарочно не желал понимать меня, придавая моим метафорам буквальный смысл.
— А я думаю, тебе будет гораздо проще, если ты выбросишь все это из головы, адаптацию и все такое прочее. Тогда люди будут воспринимать тебя такой, какова ты есть.
— Может, ты и прав.
Я посмотрела в окно. Сам-то Рик умеет выглядеть своим в любой компании, не прилагая никаких усилий. Это как его прическа, она выглядит так естественно, что никто не обращает внимания, не находит странной. A я наоборот, как ни стараюсь войти в среду, все равно торчу, как небоскреб среди пятиэтажек.
Рику надо было на часок заскочить на работу. Сначала я хотела посидеть в приемной и почитать либо поиграть на компьютере, но настроение было настолько скверное, что раздумала и пошла прогуляться. Контора Рика находилась в самом центре Тулузы, в районе узких улочек и бутиков, у витрин которых, как и всегда по воскресеньям, болталось полно людей. Я растворилась в толпе, разглядывая элегантные наряды, изделия из золота, дамское белье. Его культ во Франции неизменно поражал меня, даже в крохотных городках вроде Лиль-сюр-Tapн имеются специальные магазины дамского белья. Глядя на все эти немыслимые изделия, кружево, фасоны, призванные подчеркнуть женскую красоту, я с трудом могла вообразить, что все это на самом деле носят. Во всем этом нарочитом подчеркивании сексуальности есть что-то сугубо неамериканское.
По правде говоря, я настолько не похожа на французских горожанок, что нередко ощущаю себя в их кругу невидимкой, странным призраком, отступающим в сторону, чтобы дать им пройти. На дамах, прогуливающихся по улицам Тулузы, можно было увидеть сшитые на заказ блейзеры и джинсы, а в ушах и на шее — скромные украшения из золота. Туфли исключительно на высоких каблуках. Прически опрятные, дорогие, брови тщательно выщипаны, кожа ухожена. Таких женщин как раз легко представить в изысканном бюстгальтере или лифе, шелковой комбинации, доходящей до бедер, чулках, подвязках. К своему внешнему виду они относятся очень серьезно. Проходя по улицам, я ловила на себе взгляды, критически оценивающие мои слишком длинные, до плеч, волосы, отсутствие косметики, слишком мятый лен, грубые сандалии без каблуков, считающиеся модными в Сан-Франциско. Пари держу, во взглядах их мелькала жалость.
«Интересно, — подумала я, — догадываются они, что я американка? Неужели это так бросается в глаза?»
Наверное. Я и сама издали распознала какую-то американскую пару средних лет исключительно по одежде и манере держаться. Они разглядывали в витрине шоколадные изделия, решая, стоит ли вернуться сюда на слеующий день и купить что-нибудь домой.
— Как думаешь, в самолете не расплавится? — спросила женщина.
Широкобедрая, приземистая, в свободной блузе, брюках и кроссовках, она стояла, широко расставив ноги и слегка согнув колени.
— Ты что, дорогая, на высоте тридцать пять тысяч футов, говорят, по-настоящему холодно. Не расплавится, но запачкать все вокруг вполне может. Так что давай что-нибудь еще поищем.
У мужчины был изрядный животик, который еще больше подчеркивался туго натянутым поясом. Бейсболки на голове не было, но вполне могла бы быть. Скорее всего он оставил ее в гостинице.
Американцы как по команде посмотрели друг на друга и ослепительно улыбнулись. В глазах у них светилась неизбывная надежда. Их непосредственность раздражала меня. Я круто свернула в ближайший переулок. Позади раздался мужской голос: «Прошу прощения, мисс, sea-view-play». Я не повернулась. Я чувствовала себя как подросток, которому неловко за своих родителей перед сверстниками.
Я вышла к музею Августинцев — комплексу старинных кирпичных зданий, где хранится недурная коллекция картин и скульптур, и огляделась по сторонам. Пары нигде не видно. Я нырнула внутрь.
Купив билет, я толкнула дверь и вошла под монастырские своды; взгляду открылась мирная, залитая солнцем площадка, посередине которой был разбит ухоженный садик и огород, а во все стороны радиально расходились коридоры, уставленные вдоль стен скульптурами. В одном из них я обнаружила бесконечную череду каменных изваяний псов со вздернутыми мордами, заливающихся звонким лаем. Я обошла площадку, пересекла сад, полюбовалась клубникой, латуком, высаженным аккуратными рядами, небольшими участками эстрагона, полыни, мяты трех видов и розмариновым кустом. Я сняла жакет и присела ненадолго, подставив псориаз солнечным лучам и не думая ни о чем, с закрытыми глазами.
Потом заставила себя подняться и заглянуть в находящуюся тут же церковь. Размером она была с настоящий монастырь, но скамьи и алтарь убраны, а по стенам развешаны картины. Никогда раньше не бывала в церкви, столь откровенно используемой в качестве картинной галереи. Я остановилась на пороге, дивясь тому, как обширное, ничем не заполненное пространство над картинами словно поглощает и уменьшает их в размерах.
Повинуясь какой-то вспышке, уловленной боковым зрением, я остановила взгляд на картине, висящей на противоположной стене. На нее упал луч света, и все, что мне было видно, — голубое пятно. Часто моргая, ощущая странную резь в желудке, я двинулась в ту сторону.
