— А теперь всем слушать меня! Кто здесь старший? Что это за строительная компания? Где разрешение на работы? Я хочу видеть все немедленно.
— Фрэнни? — позвал меня знакомый голос. Мальчишка, все еще стоявший на четвереньках, повернул голову — ведь это было и его имя. Неподалеку стоял Джонни Петанглс, держа в руках большую бутыль содовой. Он бесстрастно меня разглядывал.
— Что ты делаешь, Фрэнни?
Я посмотрел на него, потом на дом, рабочих, малыша Фрэна на земле. Мне казалось, что все смотрят на меня, но никто не издавал ни звука. И тут меня осенило. Я пальцем указал на дом.
— Что ты там видишь, Джонни? Что там такое?
Он поднес горлышко бутылки ко рту и сделал большой глоток. Опустив бутылку, он громко рыгнул и неловко вытер рот тыльной стороной ладони.
— Ничего. Вижу дом, Фрэнни. Хочешь моей содовой?
Я протиснулся к дому сквозь толпу рабочих. Здесь пахло древесной стружкой, раскаленным металлом, бензином. Пахло гвоздями, вбитыми в доски, только что выключенными электроинструментами, пропотевшей фланелью, пролитым на камни кофе. Пахло множеством мужчин, занятых тяжелой физической работой. Я ухватился рукой за один из длинных стальных стержней в лесах и стал его трясти, пока вся конструкция не начала тихонько позвякивать.
— Что это такое, Джонни? Ты это видишь?
— Я же тебе сказал — это дом.
— Ты что, не видишь строительные леса?
— Это что такое?
— Металлические решетки вокруг дома. Такие бывают на стройках, а еше когда ремонт делают.
— Не-а. Никакой здесь нет строительной лисы. Дом, и больше ничего. — Последние слова он произнес нараспев — та-та-ти-та-та-та-та — и одарил меня одной из своих редких улыбок.
Я указал на мальчишку, лежавшего на земле.
— А его видишь?
— Кого?
— Джонни не может меня видеть, я ведь тебе говорил. Никто ничего этого не видит, только ты.
— Почему?
Мальчишка вдруг замерцал — стал то исчезать, то появляться, как при помехах на телеэкране. Потом он стал блекнуть. То же произошло и с рабочими, и с металлической паутиной вокруг дома Скьяво. Все стало растворяться, тускнеть, из осязаемого сделалось бесплотным, а потом вовсе исчезло.
— Почему только я?
— Найди пса, Фрэнни. Отыщи его, тогда и поговорим.
Я хотел к нему подойти, но неудачно ступил на ушибленную ногу. Боль меня буквально ослепила.
— Какого пса? Того, которого мы похоронили? Олд-вертью?
— С кем это ты говоришь, Фрэнни?
Джонни поднес горлышко бутылки ко рту. Он дунул в нее, и послышался низкий печальный звук, с каким корабль покидает гавань.
Все пропало из виду. Металлическая паутина вокруг дома Скьяво исчезла. Никакой тебе стройки, никаких рабочих — все как всегда. С земли исчезли погнутые гвозди и стружка, инструменты, электрошнуры, пустые банки от кока-колы. Остался необитаемый дом посреди ухоженного участка на тихой улице в три часа пополуночи.
Петанглс снова дунул в бутыль.
— Как это вышло, что ты нынче здесь, Фрэнни? Сколько гуляю, никогда тебя прежде не встречал. — И снова этот звук уходящего корабля.
— Дай-ка мне эту дурацкую бутылку! — Выхватив бутыль у него из рук, я размахнулся и зашвырнул ее подальше. Но и она исчезла, потому что звука ее падения я не услышал. Я повернулся и зашагал к дому. Джонни пустился следом за мной.
— Джонни, отправляйся домой. Спать ложись. Не ходи за мной. Не следи за мной. Я тебя люблю, но не надоедай мне сегодня. Понял? Не сегодня.
Билл Пегг свернул к школьной парковке, а я смотрел в окно машины. Когда мы остановились, я протянул руку и выключил сирену и проблесковый маячок. Двигатель замолчал, но мы еще с минуту посидели в молчании, собираясь с духом для того, что нас ожидало.
— Кто эта девчушка?
— Антония Корандо, пятнадцать лет, появилась в школе в этом году. Одиннадцатый класс.
— Всего пятнадцать — и в одиннадцатом классе? Должно быть, умненькая девочка.
— Похоже, не очень.
Билл покачал головой и потянулся за блокнотом. Я вышел из машины, проверил карманы — при мне ли все то, что мне может понадобиться: записная книжка, ручка, депрессия. Сегодня утром десять минут спустя после моего прихода на службу позвонил директор школы и сообщил, что в женском туалете найдено мертвое тело. Девочка сидела на унитазе, а обнаружили ее только потому, что шприц, которым она воспользовалась, выкатился из-под двери и валялся на полу возле кабинки. Одна из учениц его заметила, заглянула под дверь и бросилась за помощью.
Мы вошли в здание школы, и меня передернуло, как всегда, стоило мне переступить этот порог. В течение шести лет моей юности это было для меня худшее место на земле. И сегодня, жизнь спустя — позади остались Гималаи юности, я давно уже шествую по равнине среднего возраста, — до сих пор, как войду сюда, у меня мурашки по коже бегут.
Директор, Редмонд Миллз, ждал нас в холле. Редмонд мне нравился. Жаль, что, когда я учился, здесь не было директора вроде него. Самым важным событием своей жизни он считал посещение Вудстокского фестиваля. От него так и веяло шестидесятыми, словно резким запахом пачули. Но по мне, так это в сто раз лучше, чем прежние фашисты, руководившие школой в мое время. Редмонду небезразличны были дети, учителя и вообще Крейнс-Вью. Я часто с ним сталкивался в закусочной напротив школы часу этак в одиннадцатом вечера — это он еще только забегал перекусить по дороге домой. Теперь на нем просто лица не было.
— Плохие вести, Редмонд?
— Чудовищно! Чудовищно! Такое у нас впервые, Фрэнни. Уже вся школа об этом знает. Ни о чем другом и не говорят.
— Еще бы.
— Вы ее знали? — мягко спросил Билл, как если бы погибшая приходилась Редмонду дочерью.
Редмонд бросил быстрый взгляд по сторонам, словно собирался сообщить что-то опасное и не хотел быть услышанным.
— Она была такой серенькой мышкой, Билл! «Прилежание» — вот как ее следовало бы назвать! Ее сочинения всегда были на десяток страниц длиннее, чем требовалось, а если она не попадала в пятерку лучших учеников, то вполне могла впасть в истерику. Вы меня понимаете? Я этого совершенно не могу взять в толк. Она учебники носила, прижав к груди, как какая-нибудь героиня телешоу пятидесятых, а когда учителя с ней заговаривали, опускала глаза — такая была застенчивая.
Он повернулся ко мне, и на его лице появилось циничное выражение. Громким, злым голосом он сказал:
— У меня в школе и сатанисты учатся, Фрэнни! У них на шеях вытатуированы свастики, а их подружки в последний раз принимали ванну в момент рождения. Вот они бы и убивали себя. Но только не эта девочка, не Антония.
Перед моим мысленным взором тут же возникла Паулина в ванной прошлой ночью, прикрытая одной лишь тушью для ресниц и жеманством. Кто знает, что делала Антония Корандо за закрытыми дверьми, когда домашние считали, что она решает задачи по математике? Кто знает, о чем она мечтала, что скрывала, какой воображала себя? И что она рассчитывала обрести, втыкая иглу с героином себе в вену, сидя на унитазе в школьном туалете?
