Я выжидал. Он выжидал. Мальчишка Фрэнни переводил взгляд с него на меня, словно наблюдал за теннисным матчем. Или за дуэлянтами, которые вот-вот начнут сходиться.
Мне первому надоело это противостояние.
— Послушайте, я только-только прибыл с планеты Земля. Я не понимаю, как работает телевизор, а про Вселенную так вообще ни бе ни ме. Так что давайте синдром чужой руки побоку и перейдем к делу. Чего-то я тут никак не могу взять в толк. Хотите считать меня тупицей — на здоровье, но объясните мне кое-что. Просто скажите, что я должен делать. Не надо больше мне показывать дохлых псов, мертвых девочек, ночных строительных бригад… Хотите сжечь этот дом — бога ради. Но скажите, что вам от меня надо?
Он кивнул.
— Ладно. Я даже предоставлю вам возможность выбора одного из двух вариантов. Вы можете найти ответ перспективно или ретроспективно. Мне все равно.
— Объясните.
— Перспективно — это значит продолжать искать ответы так, как вы это делаете сейчас. Очевидно, что пока еще это не дало результатов, но со временем ситуация может измениться. Одна беда — времени у вас почти не осталось. Всего неделя, если быть точным. У вас есть еще неделя на то, чтобы выяснить, что происходит в Крейнс-Вью, мистер Маккейб, и какое отношение все это имеет к вам… Другая возможность — ретроспективная. Я отправлю вас в последнюю неделю вашей жизни, но только с тем знанием, которое есть у вас сегодня. С этой выгодной позиции вам надо будет идти вспять, чтобы разобраться, что происходит с вашим городком.
— Но откуда мне знать, когда настанет эта последняя неделя?
— Ниоткуда. В этом и риск подобного выбора. Вы можете умереть через неделю или прожить еще четыре десятка лет. То, что вам удастся выяснить, может оказаться обнадеживающим или обескураживающим. Вы рискуете.
— Что вы имеете в виду, когда говорите, что у меня есть еще неделя — неделя жизни или неделя на то, чтобы разобраться? Я ее должен буду прожить или только копаться во всем этом? Потому что если я, к примеру, умру завтра, то все равно…
Он взглянул на свои часы. Я тоже на них посмотрел и вгляделся пристальней, потому что это были «IWC Da Vinci» белого золота. Точно знаю, потому что часы эти — вещь редкая и стоят целое состояние, к тому же у меня самого точно такие же. Я машинально перевел взгляд на свое запястье. Мои часы исчезли. Я их всегда ношу. На нем были мои часы. Я в этом не сомневался, мне даже не было нужды смотреть на внутреннюю сторону корпуса, есть ли там длинная царапина.
— Это мои часы.
— И к тому же очень красивые. — Он поднял руку и медленно повертел ею перед носом.
Малыш Фрэн понял, что сейчас последует, еще до того, как это понял я.
— Нет! — закричал он. — Нет! Нет!
Но я уже выбросил вперед кулак. Астопел восхищался моими часиками, а я прицелился точно ему в глаз. Пусть-ка поносит синячок. Он рухнул как подкошенный.
Малыш Фрэн застыл на месте. Он зажмурился, уши зажал ладонями, словно готовился к оглушительному взрыву. Поскольку я смотрел на него, то не видел, что происходит с Астопелом. Я полагал, тот на какое-то время отрубится. Ошибочка. Когда я перевел на него взгляд, он смотрел на меня с той же теплой улыбкой, что и прежде.
— Отдай мне мои часы.
— Отличный выбор! — Он расстегнул ремешок и протянул их мне, но смотрел он не на меня, а на малыша Фрэна. Часы я у него взял и сразу же их повернул посмотреть, что у них сзади. Царапина была на месте, но к ней добавилась дата, выгравированная жирными золотыми цифрами. Прежде ее не было.
— Это еще что такое?
— Это вам напоминаньице, мистер Маккейб. У вас одна неделя. С той даты, что на часах. Я, кстати, собирался вернуть их вам, но ваша реакция все значительно упрощает! Только один вопрос напоследок: как у вас с немецким?
Я совершенно не помнил, какой был день, поэтому снова посмотрел на часы. Увидел дату, потом — свою руку. Пигментные пятна. Кожа на моей руке была усеяна старческой «гречкой», а половина правого мизинца отсутствовала. Морщинистая кожа, в складках — как будто великовата для скрытых ею костей. Словно кто-то вставил во взрослую оболочку кости ребенка. Не веря своим глазам, я посмотрел на левую руку — то же самое. Она принадлежала старику.
И потом, эта боль! Каждый сустав каждого пальца на обеих руках выкручивала боль. Я едва сдерживался, чтобы не закричать.
— Знаете, Фрэнни, я тут спросил у своего дантиста, зачем мне тратиться на дорогие коронки, если я теперь ем только гамбургеры да жидкий суп.
Рядом со мной стоял старик в чудовищной шапочке для гольфа, такой отвратительно клетчатой, словно она попала в цех, где изготовлялись пледы, и получила там по полной программе. Остальная его одежда была и того хуже. Ярко-зеленая рубаха с короткими рукавами размера на два больше, чем требовалось, и — господи помилуй! — клетчатые брюки из материала, который не только не гармонировал с шапочкой, но вел с ней окопную войну. Огромные очки в золотой оправе так увеличивали его глаза, что они делались похожи на мячи для игры в водное поло. Когда он улыбался, обнажались его желтые, словно бамбуковые, зубы.
Смерив его взглядом, я снова уставился на свои руки. И заметил еще одну странность: на мне были красные рубашка и брюки. Я — в красной одежде? Я имею в виду самый что ни на есть красный цвет — такими бывают носы у клоунов или этикетки кока-колы. Именно такого цвета были моя мешковатая рубаха и брюки, спускавшиеся на туфли «хаш паппис» из коричневой замши. Неужто я превратился в старика, играющего в гольф? Сморщенная кожа, «хаш паппис», красные брюки. Ё-моё! Выходит, старость — это не только пучки волос, торчащие из носа и ушей, а вдобавок еще и дурной вкус!
— Что скажете, Фрэн? Какие мне выбрать — золотые или фарфоровые?
Я наконец заставил себя оторвать взгляд от своих рук, штанов и этого старого пустозвона в клетчатой кепке и не спеша огляделся по сторонам. Мы стояли посреди широкой улицы. Все надписи вокруг были на немецком. Тут-то я и вспомнил последний вопрос Астопела: «Как у вас с немецким?» Теперь мне стало понятно, почему он этим интересовался.
Красивая улица, но с первого взгляда было ясно, что это не Америка и тем более не старый добрый Крейнс-Вью.
— Как вас зовут? — обратился я к клетчатому. Звук моего голоса стал еще одним потрясением — какой-то непривычно высокий да к тому же с противным подвыванием.
Он как-то странно на меня посмотрел. Мне надо было хоть немного освоиться, прежде чем начать действовать. Я почти не осознавал того, что мое тело стало знакомить меня с собой. Мне приспичило помочиться — да еще как! Повсюду проснулись какие-то болячки. В коленях при каждом движении что-то щелкало, спина, когда я оглянулся, сказала «о-ох». И еще я обнаружил, что поворачиваюсь гораздо медленнее, чем хотелось бы. Хотя веса в моем теле вроде стало меньше, но энергия, чтобы его передвигать, кончилась.
— Вы это что, Фрэн, перебрали шнапса вечером в ресторане?
