Бредя по улице к центру города, я вспомнил жуткую историю, рассказанную мне матерью. Однажды незадолго до свадьбы они с отцом условились о свидании в Нью-Йорке под большими часами на вокзале Гранд-Сентрал. Мать пришла чуть раньше условленного времени и с нетерпением ждала своего жениха. Через некоторое время она увидела его и поспешила ему навстречу. Ей потребовалось сделать немало шагов (так она выразилась), и, глядя в упор на этого парня, она в конце концов поняла, что это не Том Маккейб, а совершенно незнакомый ей человек. Сперва она была потрясена своей ошибкой, затем порадовалась, что не успела поставить себя в глупое положение, и с тем вернулась на прежнее место под часами.
Через несколько минут она наконец увидела — и теперь у нее уже не было никаких сомнений — Тома. Она опять двинулась к нему, чтобы сказать «привет». Но, господи помилуй, это случилось еще раз, хотя теперь ей потребовалось сделать немного меньше шагов, чтобы убедиться: вот уже второй незнакомец разительно похож на ее возлюбленного. Она смеялась, когда рассказывала мне это, но при отце никогда о том случае не вспоминала. Мы с ней оба понимали, что все это пусть и забавно, но чертовски грустно. Ведь в самом деле, если, скажем, швырнуть палку в толпу пассажиров, ожидающих поезда часов этак в семь утра на любой из станций округа Вестчестер, или в стайку клерков в любом из офисных зданий Манхэттена в обеденный перерыв — она наверняка заденет шестерых точных копий моего отца. Вот почему мать так радовали его бессонница и его пижонская машина. Это были две его уникальные черты.
Я брел по улице, с удовольствием разглядывая великолепные старые машины, которые в мое время выглядели бы как вымершие ископаемые — «корвейр» и «МГ-А», припаркованные напротив друг друга через дорогу. Возле старого дома Эла Сальвато стоял автомобиль его отца — «форд-эдсел» цвета собачьего дерьма. Машина с кнопками автоматической трансмиссии прямо на рулевом колесе. Сальвато-отцу нравилось, когда мы, ребята, забирались в его «эдсел», припаркованный возле дома. Эл всегда сам предлагал мне сесть на место водителя, но это только потому, что он меня побаивался. Все мои приятели меня побаивались — и было за что. Мне нравилось драться, воровать, лгать и делать больно. Любимым моим занятием было отрубать людей вчистую, предпочтительно чем-нибудь железным. Я воплощал в себе все те качества, которых родители боялись как огня. Я был малолетним правонарушителем, подонком, червивым яблоком, преступником, который когда-нибудь непременно попадет в ад, в тюрьму, и уж во всяком случае ничем хорошим не кончит. И я гордился всеми этими обвинениями. Я прошел мимо маленького голубого домика, где жил заместитель директора школы. Когда его стараниями меня исключили из школы за кражу книжки у учителя, я поджег его автомобиль. А в конце квартала в жутковатом домике, с комнатами на разных уровнях, обитал глава местного отделения Союза ветеранов иностранных войн. Однажды ночью я взломал дверь их зала заседаний и украл все оружие, которое там было в витринах. И так далее.
Но прав ли Джи-Джи? Неужели розовые полотенца Магды и счастливая жизнь превратили меня в добропорядочного обывателя? И что еще важнее — тревожит ли меня это? Какое это может иметь значение, если с тем Фрэнни я простился бог знает сколько лет назад? Что мы видим на своих старых фотографиях, кроме дурацких причесок и безвкусных нарядов — ты их двадцать лет как пожертвовал Армии спасения? Неужели этот самодовольный сопляк там, в доме, и вправду я или же мы просто в разное время обитали в одном теле, как в гостиничном номере?
Мимо меня торопливо протрусила маленькая собачка. Вид у нее был важный и целеустремленный.
— Джек!
Услыхав свое имя, пес остановился и выжидательно на меня взглянул. Я сунул ладонь ему под нос, он ее обнюхал, но хвостом не завилял. Это был пес моего друга, Сэма Байера. Беспородный симпатяга, который мне очень нравился когда-то. Что, однако, не помешало мне много лет назад помочиться на него и Джонни Петанглса, когда Джек сидел у Джонни на коленях, но это уже другая история.
Поскольку я оказался для него всего лишь чужаком с пустыми руками, Джек потрусил дальше. И тут я сообразил, что он, видимо, направляется к моему дому, потому что именно там жила семья Байеров, когда мы были детьми. Мне этот дом всегда нравился, и когда несколько лет назад его выставили на продажу, я его купил. Пес вернется к себе домой, и что он там найдет? Семью Байеров образца 1965-го или юных Паулину и Джи-Джи, все еще флиртующих друг с другом над чашками итальянского кофе? И что, если это все-таки окажется семейство Байеров? Что, если я пойду следом за собакой и обнаружу, что все в моем доме переменилось, стало таким, как тридцать лет назад? А что, если меня навсегда вернули в тот мир, где я был угрюмым, злобным, психованным мальчишкой?
— Заткнись и иди, куда шел, — сказал я вслух; не подстегни я себя этим окриком, я так и стоял бы там в ожидании Годо или кого еще, кто бы мне подсказал, как выпутаться из этой ситуации.
И тут кое-что совершенно неожиданно пришло мне на помощь — мой собственный желудок. Внутри у меня вдруг раздалось урчание, напоминавшее негромкий львиный рык. Я ведь так и не поел. Голод, который не отпускал меня ни на минуту с тех самых пор, как я проснулся, стал совершенно нестерпимым. Но с этим проблем не было — я находился в двух шагах от столовой Скрэппи. Закажу себе на завтрак кучу всякой еды, а пока буду с ней расправляться, что-нибудь придумаю. Составлю план. Наконец-то у меня был план, и от этого я бодрее зашагал вперед.
Поднимаясь по ступенькам закусочной, я бросил взгляд на самую верхнюю. Как-то вечером я отбил от нее здоровущий кусок — запустил кувалдой в свою тогдашнюю подружку. Слава богу, я промахнулся — кувалда пролетела в миле от девчонки, а вот от ступеньки откололся большой кусок. Скрэппи Кричелли — он был таким жутким крохобором, что, набздев под одеялом, никому бы не дал понюхать, — два года не менял ступеньку. К счастью, он так и не дознался, кто ее расколотил. Бог знает сколько его посетителей спотыкались на ней и грозили Скрэппи судом. Думается, он не без удовольствия смотрел, как они летят с крыльца вверх тормашками. Кончилось все тем, что кто-то наконец подал на этого патологического жадину в суд и Скрэппи потерял кучу денег.
И вот она снова под моей взрослой ногой и выглядит так, будто кто-то отгрыз от камня изрядный кусок. Значит, они — кто уж они такие — и эту деталь восстановили. Входя в закусочную, я подумал: сколько еще раз, думая о них, мне придется мысленно прибавлять «кто уж они такие»?
Первым, кого я увидел внутри, был Скрэппи Кричелли, который восседал за кассой с зубочисткой во рту, читая «Нэшнл инквайерер». Выглядел он сегодня лет на сорок с лишком. Ему предстояло умереть от удара на этом самом месте вскоре после своего шестидесятилетия.
За стойкой была Элис, его дочка, в красном платье официантки, которое едва вмещало ее великолепные формы. Оба окинули меня равнодушными взглядами. Я сел на девятое по счету сиденье перед стойкой, на свое обычное место. Это вызвало у меня улыбку. Когда я поднял голову, Элис смотрела на меня взглядом, в котором читалось: «Ты что, совсем сбрендил?»
Я хотел сказать что-нибудь, но что? И я потянулся за меню. Как и всегда, за селекторы каждого из музыкальных автоматов было заткнуто по три меню, в бирюзовой обложке с золотыми буквами. Заказав завтрак, я решил поглядеть, какие же хиты сегодня у Скрэппи в его автоматах.
