— Знаешь… если тебе вдруг что-то понравится или что-то ты захочешь иметь у себя… ты скажи. Я тебе отдам. Ведь мы же сестры, мы имеем равные права на папины вещи.
— Нет, я не хочу у тебя ничего отнимать! — испугалась я.
— Лиза, все равно все пропадет.
В самом деле в гостиной была еще одна дверь, которая вела в ту самую «комнатку».
— Ого! — со страхом и восхищением сказала я, когда мы очутились на пороге импровизированной кладовой. — Это же целая комнатища! Метров тридцать, не меньше…
— Двадцать четыре. Я же говорю — забери хоть что-нибудь, а то мне жить негде! — засмеялась Вера, пробираясь сквозь стеллажи и коробки. — Пыли здесь…
Она чихнула. Я засмеялась, потом тоже стала чихать.
— У нас с тобой у обоих аллергия на пыль!
— Вот его картины…
Вера откинула назад брезентовый полог, стала показывать мне картины.
— Ух ты, как здорово…
Цветы, деревья, речка в низине… Немного напоминало Куинджи, но все равно было здорово. Родной отец рисовал!
— Бери! Тут его картин… Уж лучше, чем на вернисажах всякую ерунду покупать, — решительно сказала Вера.
— А это что?
— Папины часы с боем. Бери. Их надо чинить. Они старинные, антиквариат — реставрация дорого стоит, мне не по карману. А это его книги… А вот его коллекция фарфоровых фигурок, тоже бери. Для них нужны красивые стеллажи, пространство. У меня ничего этого нет.
Мы перебирали все эти вещи, которые уже целиком принадлежали прошлому, разглядывая каждую мелочь, и я испытывала настоящее блаженство — наверное, так себя чувствует человек, который приходит в себя после долгой амнезии. У меня был отец, я знала его. Я прикасалась к тем вещам, которые он когда-то держал в своих руках! Обидно было одно — я слишком поздно о нем узнала. Я бы хотела увидеть его живого. Ах, мама, чего ты меня лишила!
— А вот вообще… наша фамильная ценность. — Пыхтя, Вера вытащила какой-то огромный сверток. — Это, знаешь ли, реликвия.
— Ого!
— Да, я же говорю — у нас в роду сплошные художники!
— Дай, я помогу тебе…
— Ничего, я все, справилась!..
Вера развернула плотную ткань, и под ней тоже оказались картины.
— И это тоже бери. Ты же видишь, мне их даже повесить негде.
— Кажется, я это где-то видела… — растерянно пробормотала я. — Нет, честно! Или у меня дежавю началось…
На самой первой картине — метр на полтора или даже больше — была изображена обнаженная женщина. Прекрасная, с дивными черными волосами, такими густыми, что часть их была заплетена в косы, а другая лежала кольцами на груди. Темные глаза с огромными тенями, напряженно и скорбно сжатый рот — на котором то ли улыбка, то ли плач, как написал Заболоцкий, тонкие руки, которые будто тянутся вверх.
— Лиза, ты чего? — удивленно спросила Вера.
Женщина лежала на снегу. Белый, мертвый, пронзительный цвет. Цвет, который как свет. Как зимнее небо.
Я наклонилась ближе и заметила еще одну знакомую деталь — над головой женщины было что-то вроде нимба, образованного выбившимися волосами, которые слегка отдавали в красноту — будто отблеск близкого огня.
Я и сама не замечала, что бормочу что-то, разглядывая картину.
— Тебе нравится? — обрадовалась Вера. — Ну и бери! Это наша прабабушка изображена. Ее наш прадедушка рисовал, потому что он тоже художником был. Очень неприлично, хоть и красиво. Я бы это точно на стену не повесила. А ты, знаешь, где-нибудь у себя в будуаре… У тебя ведь будет будуар, когда вы с Денисом поженитесь, да?
Милая Вера…
— Лиза, ну ты чего? — уже испуганно закричала она. — Да ты как будто не в себе!
— Вера, ты не понимаешь! — наконец смогла я прошептать. — Это же та самая картина. Та самая!
— Какая?
— Про которую Андрей Калугин в своем романе писал!
— Какой еще Андрей Калугин? — с недоумением спросила она.
Я тем временем искала подпись на картине.
— Как фамилия, как же его фамилия…
— Чья? — нетерпеливо воскликнула Вера.
— Ну, кто ее рисовал…
— Карасев! Я ж тебе говорю — известный портретист! У него две картины в Третьяковке.
— Наш с тобой прадедушка?!
— Да. А ты думаешь, откуда взялась наша фамилия? Папа отсек вторую половину, и получилось — Георгий Кар… Во-первых, «Карасев» казалось ему неблагозвучным, а во-вторых, путаница… Он не хотел, чтобы его путали с этим Карасевым. — Она рукой указала на картину, перед которой я ползала в пыли.
— Карасев… Кар… — Я никак не могла прийти в себя, и Вера смотрела на меня уже с откровенным страхом. Она, наверное, думала, что я сошла с ума. — Так это Дуся Померанцева!
— Наша прабабушка Евдокия, да… Сейчас я тебе водички принесу!
— Нет, Вера, нет… Ты знаешь, что она была актрисой?
— Да, вроде того… Я даже немного ее помню — она была очень старенькой, умерла на восьмом, нет на девятом уже десятке.
Я смотрела на красавицу, лежащую на снегу или парящую над ним, и все не могла понять, что же так поразило меня в этом открытии. Да, конечно, удивительно, что я оказалась родней Дусе Померанцевой, но было еще нечто такое… Саша!
— Любовь, — сказала я, сидя на полу. — Это — любовь. Ты знаешь, у нее такой причудливый путь, который невозможно проследить… «Моей весны неверная подруга! Придет ли день, когда в ином краю, где нет цепей, где не бунтует вьюга, тебе я песнь последнюю спою!» Ты знаешь, Вера, все дело, наверное, в наследственности, в генах… Богу было угодно, чтобы мы нашли друг друга, недаром я все последнее время пыталась разгадать эту загадку, но Бледный ангел помог мне!
Вера плюхнулась рядом и тихонько заплакала.
— Ты сошла с ума, — печально всхлипывала она, осторожно гладя меня по плечу. — Лиза, чего ты бормочешь, я ничего не понимаю!
— Все в порядке, Вера, — сказала я ей, дрожа, словно от приступа малярии. — Я тебе все объясню, и ты поймешь, что я совершенно нормальный человек… Он так любил ее, что эта любовь не могла умереть. Прах к праху… Но есть Саша, есть я — все повторяется, круг замкнулся!
— Да? — робко спросила Вера, вытирая рукавом слезы. — А при чем тут Саша?
— При том, что он любит меня. А я люблю его. Андрей Калугин верил, что когда-нибудь Дуся Померанцева откликнется на его чувства — и так оно и случилось, но не с ними, а с нами, их потомками. Этот день пришел, Вера!
Я принялась сбивчиво объяснять ей, кто такой Андрей Калугин, как ко мне попала его рукопись, что Саша — его прямой потомок, и прочую генеалогию…
Открыв рот, Вера слушала меня.
