— Допрыгалась? — сурово спросил Илья.
Протуберанец тут же втянулся обратно, а шарик отодвинулся, расстроенный. Он вообще расплакался бы, если б умел.
— Иди сюда, — сказал ему Илья и протянул руку.
Шарик быстро прыгнул ему в ладонь, облепил пальцы. Теплый такой, доверчивый. Притих, послушно прижался к ладони и слегка пульсировал, будто дышал. Илья растерянно думал: между прочим, одного разряда этого шарика хватит, чтобы выжечь половину Поля. Однако у шарика на этот счет было свое мнение. Шарик наотрез отказывался воспринимать себя “рутом” высшей ступени и вообще расписывался в своей слабости. Илья ошалело рассматривал его:
— Слушай, это какая же у меня ступень, если я тебя вижу?! А если вижу, то и вывести могу… Ну, дела-а… — Бесцеремонно покрутил шарик, разглядывая со всех сторон, растерянно спросил: — А как я тебя откатывать буду, если у тебя поток — шаровидный? Ни начала, ни конца…
Шарик тут же развернулся в ленту и повис у него на ладонях, легонько подрагивая то ли от страха, то ли от волнения. Илье стало смешно:
— Знаешь, Оль, если б я точно не знал, что это ты, никогда бы не поверил. Ну не мог я представить ситуации, в которой ты делаешь то, что тебе говорят! — Пальцы побежали по ленте, прощупывая, отыскивая тот узелок, с которого и надо будет откатывать. Ту главную точку, где была возможность поступить иначе. Где любой фактор мог повлиять на вероятность того или иного варианта развития событий. — Ты всегда перечила. Людям, традициям. Теперь даже информатику переспорила. — Нервные окончания вскрикнули от электрического зуда, когда пальцы нащупали нужное место в ленте. Илья глубоко вздохнул: — Ну, поехали…
Лента затвердела в пальцах, превратившись в проволоку, и Илья, прикрыв глаза, резко перегнул ее в найденной точке…
Перед глазами все было не серым, а почти черным. Как будто в угасающие сумерки, и некому свет включить. Поле сползало с него лоскутьями прогнившей овчины, цепляясь за волосы, прилипая к рукам.
Все. Вышел.
Возвращались цвета — какие-то зеленые пятна на стене, с желтыми вкраплениями… ах да, это же ковер.
Сандалом не пахло.
Оля сидела в том же положении. Только кисти рук сочились свежей кровью. И кожа была серой, но не бумажной. Трехлитровая банка на столе, ранее наполненная водой, опустела. И флакон с фристалом был пуст.
Илья, опираясь на стол, встал. Сил хватало только на то, чтобы стоять на ногах без подпорки, и то хорошо. Запрокинул Оле голову назад. Кровоточившие губы, содранная кожа на скулах. Ничего, это вылечат, даже шрамов видно не будет, по первому разу заживает бесследно, а второго он уже не допустит. К счастью, она была не совсем в отключке. Через какое-то время даже открыла глаза — мутные, ничего не выражающие, как у мертвецки пьяного человека.
— Оля, — позвал Илья.
Она с трудом повернула голову на звук.
— Привет, — сказал он ей.
Почерневшие от засыхающей крови губы дрогнули, сложились в подобие улыбки:
— Илья? Как здорово… Я тебя звала, звала… Ты все-таки пришел.
Через несколько минут она оклемалась настолько, что смогла с его помощью встать.
— Пойдем, — уговаривал он.
— Куда?
Идти она не хотела, а вот поговорить — пожалуйста. Правда, язык заплетался так, что почти ничего нельзя было разобрать. Кроме отдельных слов.
— Пойдем, там тебе помогут.
— Мне… хорошо. Я… немного поспю… поспю… посплю.
— Нельзя спать.
— Я хочу…
— Нельзя.
Он вытащил ее в коридор. К счастью, в весе она потеряла заметно, к несчастью, он тоже был не в лучшей форме. В коридоре посадил ее на кушетку, чтобы передохнуть. Оля попыталась улыбнуться, нижняя губа лопнула, по подбородку стекла капелька густой крови. Она дотронулась пальцем до губы, потом — до правой скулы, поморщилась, охнула:
— Кровь…
— У тебя инициация была. Ничего, привыкай. У всех корректировщиков губы, скулы и руки в шрамах.
— Я знаю, почему женщина не бывает… рил-там…
— Реал-тайм корректировщиком. “Рутом”.
— Да… Потому что шрамы на лице. А я некрасивая. Мне все равно.
— Это тебе кто сказал, что ты некрасивая?
— Зеркало. Меня только… Цыганков говорит “красивая”… — Подавилась смехом: — Он плакал… а-а, я никому не нужен… я ему сделала, он теперь будет нужен всем! Пусть знает…
— Он на седьмом небе от счастья.
— Илья, я та-акая дура! Я тогда не поняла тебя, наорала…
Илья протянул руку, подставил ей плечо:
— Пойдем. Потом поговорим. У нас будет много времени.
— Илья, ты такой хороший, — вдруг довольно четко сказала она. — Я тебя люблю.
— Тогда слушайся.
— Буду, — охотно кивнула она. — А ты меня не бросишь?
С трудом, одной рукой держа Олю, справился с входной дверью.
— Ни-ког-да. Обещаю.
Илья, придерживаясь за стену, повел ее вперед. Как жаль, что, придя в себя, она никогда не повторит этих слов. И даже не вспомнит, что говорила ему, находясь между жизнью и Полем.
* * *
05-08-2084, суббота
13:45 по московскому времени
Московье
Шарканье на лестничной клетке Моравлин услышал раньше других. Шарканье и два голоса. Два. Но у двери первым оказался Черненко. Выскочил наружу, подставил плечо, тут же Моравлина отпихнул Котляков, предлагая себя в качестве второй подпорки…
На них было страшно смотреть. Серые, с провалившимися глазами. Волосы скрывали лицо Оли, но кровоточившие скулы, губы говорили сами за себя. Все ранки, образованные лопнувшей от высыхания кожей, сейчас наполнились кровью. Она двигалась как во сне, но все-таки двигалась. Их посадили на диван в коридоре, Оля мотала головой, заваливалась набок.
Бондарчук набирал телефон, вызывая перевозку из госпиталя Службы. Моравлин краем уха слышал: “два места… да, двойная инициация… нет, не обезвожены, они еще даже в сознании, да, оба… да, хорошо”.
— Иван Сергеич! — крикнул Бондарчук. — У вас фрискал есть?
Моравлин опомнился. Как он мог забыть, конечно же… Схватил флакон, высыпал в графин, не считая, разболтал. Перелил в два стакана.
Илья держался из последних сил. Но пил сам. Олю пришлось поить, придерживая ей голову и осторожно вливая в горло, следя, чтоб не захлебнулась. Через несколько минут она снова приоткрыла мутные глаза.
— Оля, ты меня узнаешь? — спросил Моравлин.
