Я, нелепо и беспомощно барахтаясь в глубоком снегу, побежал к ним. Петруха садил в Анатолия Анатольевича инъекции прямо очередями: главное, чтобы раненый не умер от болевого шока, а с последствиями передозировки, если они появятся, пусть врачи разбираются. Куратор был без сознания, воняло сгоревшими горюче-смазочными материалами и паленым волосом. И еще горелым мясом.
– Что делать? – спросил я.
– Помоги внести. Только осторожней, ради Бога! – заорал он, когда я запутался ногой в опаленных остатках спальника и едва не упал.
Собрались остальные, матерились страшными голосами и проклинали рачью подлость.
– Быстро в машину! – скомандовал Генрик.
* * *
На этом закончилось мое первое боевое задание.
В активе: два врага убито. В пассиве: два товарища ранено. На моих глазах. При желании можно себя в этом винить: не успел, не сумел, и так далее. Напялить вретише (или рубище?), обмотаться цепями, колючей проволокой и ползти на карачках в Иерусалим – замаливать.
Но я не стану. Какой смысл? Ничего уже не изменить.
Я невидяще глядел сквозь обожженного куратора, которого Наум густо обмазывал активно пузырящимся эпитель-гелем, и крутилась в голове мыслишка: не меня, слава Богу! Крепенькая такая мыслишка, цепкая. И шла она из самой моей глубокой глубины, из естества самого. Хотел я ее к ногтю, да не тут-то было: ерзала, подлая, не давалась. Кривлялась: где тебе? ловишь, а поймать-то и не желаешь. Хочешь знать, почему? Скажу, коль сам мужества не находишь признать очевидного. Помнишь, как Эпиктет на человека ругался? Душонка, говорит, обремененная трупом. А того не учел он, что не трупом обременена душонка человечья – телом. Труп, он же куда стремится-то? К земле поближе, к корешкам, к червячкам. К смерти. А тело? Живое, сочное, кровушка горячая бурлит. Упирается ручками да ножками – как Лутынюшка из сказки, и никак его в печку, в могилку то бишь, не засунешь. Не желает оно тлеть. Не желает, и все тут! Есть оно желает, пить, отправлять половые потребности. Владычествовать, по возможности. Вот и получается, что тело наше очень даже продуктивно может с душонкой бороться. И побеждать. Не меня, и зашибись! Противно? Это, братец, только видимость одна, что противно, томление, тэсэзэть, духа! Мираж, если угодно. А реальность – вот она: жестокая, материалистическая. Плотская. И она торжествует. Жив! Подождут черви… Да ты не расстраивайся! Дело-то житейское, пустяки! Нету человека, который бы в такой слабости замечен не был. Сын божий, и тот вон возопил, мол, чаша сия да минует. А ты кто?
Я крякнул.
Тело, говоришь? Торжество материи? А ну-ка?! Рэндал в два счета оказался на изготовку. Р-раз! Поперек левого запястья легла алая полоса, вспухла, растеклась тонкими струйками. Кровь капнула на пол. Я смотрел на нее и улыбался. Голос плоти захлебнулся испуганным визгом: Идиот! и пропал. Распластанная кожа не могла сдержать напора крови и поползла, как затяжка на капроновых женских чулках.
Кровь ударила фонтаном.
Я вздрогнул, открыл глаза и посмотрел на руки. Руки были все еще в перчатках – целые и здоровые. Нож покойно лежал в кобуре. Я вздохнул и повертел головой.
Паша Мелкий вытянул губы трубочкой, устремив ироничный взгляд на Генрика. Генрик стучал себя кулаком то по ляжкам, то по голове и вполголоса ругался. Сан и Дан, кажется, дремали. Наум, сидя на полу, осторожно поддерживал голову Анатолия Анатольевича, похожую на огромный клубок пены. Бородач меланхолично протирал тесак.
А навстречу транспортеру несся зеленый пузырь базы.
Александр Сивинских
Имя нам – легион
ГЛАВА 2
Угрюмо здесь, в сырых подземных кельях;
Но весело тревожить сон темниц,
Перекликаться с эхом в подземельях
И видеть небо из бойниц!
Иван Бунин
По возвращении они первым делом сдали опаленного войной куратора с рук на руки Веронике. Вероника была серьезна и деловита. В сторону Филиппа она даже не посмотрела.
Филипп ничего не понимал. То есть он отлично понимал, что сейчас Веронике не до него. Но неприязнь (и чуть ли не ненависть) началась на другой же день после их первой, великолепной ночи любви. Обвинения Вероники в вероломном использовании Филиппом возбуждающих веществ, подтолкнувших ее к сей ночи, были, мягко говоря, странны. Первое, как на самого Филиппа, так и на Генрика заросли (джунгли, ядрена! – а не полуувядший тощенький букетик) лабазника не оказали ни малейшего действия. Возражением первому пункту могут служить факты различия в физиологии между мужчиной и женщиной вообще и между мужчиной земным и женщиной несколько иной – в частности.
Предположим, что такие факты имеются.
Гораздо более значительным выглядит тогда пункт второй: в момент обострения у Вероники полового инстинкта возле нее присутствовало два человека! Не один похотливый самец Филипп, а – два. Включая честного рыцаря Боба. Кого выбрала одурманенная парами ново-экстази жертва маниакальной невоздержанности смазливого развратника? Увы, именно его – развратника, чтоб ему пусто было. А почему? Не потому ли, что питала к нему более глубокие чувства, нежели к благородному сердцем и (возможно) помыслами рыцарю и джентльмену? Очень даже может быть. В чем тогда дело? Покровы сорваны, да здравствует любовь! – не так ли? Ан нет. Хоть смейся (и ты – пошляк!), хоть плачь (и ты – лицемер!).
Грустно.
…и капли грустного дождя струиться будут по стеклу: моя любовь беззвучно плачет, уходя…
* * *
Затем восемь дней подряд они тренировались, тренировались, тренировались.
Сиеста была отменена.
Вольница была отменена.
Казарма – столовая – полигон. О завороте кишок никто уже не вспоминал. Беги, ползи, стреляй! Две капсулы сомы, фляга воды, фунт концентратов. И снова: беги, ползи, стреляй! Плыви. Взво-од! Броня!! Взво-од! Земля!! Бегом, мать вашу! Живее! Еще живее! Еще!!!
Генрик был – сам дьявол: небрит, черен, зол. Батал-куратора им еще не нашли, и Генрик отдувался за двоих. Небезуспешно причем, и очень продуктивно. Ведомый его когтистой лапой и луженой глоткой, взвод неуклонно становился дьявольской командой. Сплоченной, быстрой, злой. Сильной. И – чувствующей свою силу.
Филиппу приходилось нелегко. Филипп решил не просто догнать бывалых бойцов, но – перегнать их всех, стать лучшим, а это требовало полной отдачи. Однако он умел, если надо, быть собранным и делать дело. Волк лежал в лазарете со сломанными ребрами и ключицей, поэтому не представлялось возможным выяснить ответ на вопрос номер раз: кто нынче бегает (бегал бы) быстрее? Волк? Филипп? Сам Филипп думал, что он. Сослуживцы соглашались: пожалуй.
Филипп вписал себе первое очко.
Бородач был рядом, и во всякую свободную минуту Филипп вызывал его пободаться. К исходу четвертого дня счет побед был равным. К исходу шестого Филипп стал недостижим. (Второе очко.) Бородача это не смущало, и он снова и снова шел на спарринг. И проигрывал. Тогда Бородач взял в напарники одного из близнецов. Вдвоем они отметелили Филиппа так, что лучше бы и не вспоминать. Зато перед ним появилась новая ступенька, и на нее следовало взобраться. Трудно? Тем интереснее.
