– Тост? – удивился Генрик, более чем польщенный триумфом.
– Да нет же! – воскликнул любострастный хитрец. – Возлияние повторить, ибо тост сей достоин омовения неоднократного.
– С удовольствием, – согласилась Василиса.
Филиппу только того было и надо.
* * *
Отсветы пламени плясали на потемневшем лесу, на телах легионеров, тихонько попискивал баян под не слишком умелыми пальцами Бородача, мелодично стрекотали какие-то твари – не то птицы, не то насекомые, не то лягушки, и Филиппу стало ясно: пора!
Он придвинулся вплотную к Василисе, ощутив жар ее тела, и спустил руку, лежавшую на ее плече, с утомительной привязи военного этикета. Рука, изрядно стосковавшаяся по вольной волюшке, загуляла широко. Филиппу вовсе не показалось удивительным, что путь ее, пролегший сперва по спине и талии очаровательной лейтенантши, завершился в конце концов на мягкой округлости бедра. Бедро, вне всякого сомнения, выглядело наиболее логичным финалом волнующей прогулки.
Впрочем…
Рука скользнула вверх. О-о! Столь упругой и в то же время нежной груди Филипп давно не встречал. В тот миг, когда он собрался приблизить губы к очаровательному ушку, чтобы предложить дальнейшее уединение, небо и земля предательски поменялись местами, промелькнув перед его глазами с воистину крейсерской скоростью.
Алкоголь сыграл с Филиппом скверную шутку: расслабленный в предвкушении плотских утех куртизан просто не успел сгруппироваться и грохнулся оземь, как подрубленный дуб – во всю длину.
Василиса отпустила захват и, гордо подняв голову, скрылась во мраке. Обиделась.
Филипп потряс головой, приходя в себя. Напрасно он это сделал: в мозгу всколыхнулось облако противной мути.
– Дай-ка, – похлопал он по лаковому боку баяна, пронизывая скрывшую женщину тьму стеклянным взглядом горгоны.
Бородач отдал инструмент без охоты, но и без единого слова.
Филипп с остервенением растянул меха:
Что ты ежишься, корежишься,
Пощупать не даешь?
Будешь ежиться, корежиться -
Нещупана уйдешь!
В его пьяном голосе звучала едва ли не детская злость.
Звезды снова превратились в светлые полоски, а в черепе взорвалась, похоже, оборонительная граната. Жалобно мяукнул баян.
Филипп крякнул и попытался сесть. Удалось ему это отнюдь не с первой попытки.
– Козел! – яростно сверкнул глазами Генрик. Его волосатые кулачищи, один из которых только что прошелся по челюсти излишне похотливого и недостаточно обходительного с женщинами товарища, угрожающе раскачивались. – А ну-ка, ты, кобель, марш извиняться! Или я за себя не ручаюсь…
– Действительно, Фил, как-то неудобно получилось, – подал голос Бородач, – не по-мужски как-то. Иди-ка ты действительно отыщи ее…
– Угу. А когда отыщу, что? На колени перед ней пасть? Руки целовать?
– Руки, – жестко сказал Генрик. – А не простит, так и ноги. Двигай, герой!
Герой пожал плечами и двинул.
* * *
Он не раздумывая выбрал направление в сторону степи и медленно побрел, томясь от странной двойственности. Черт, угораздило меня сорваться, – думал он. – Певец-частушечник, блин! Гармонист – лаковы сапожки! Не тебя ли, гармонист, обгадили кошки?… И она! Тоже хороша… Сразу надо было все по местам расставить. Чего, простите, прижималась, ежели не склонна была к пролонгации чувств? Играть изволила? А со мной играть не надо! Я, слава богу, не мышонок и не воробей, даже если она – кошка. Я, может, сам из кошачьей породы. (Он улыбнулся.) Лев, только маленький. Карликовый.
Улыбайся – не улыбайся, а на душе было гадко. Унылый вечер, – вспомнил он, – хмель, побои. Неутоленные надежды. В башке – бардак, во рту – помои, на нас не белые одежды… Увы.
Длинная трава, сплетенная ветром (Дует-то как, – подумал он безразлично), путалась в ногах, и он упал-таки. На одно колено. Поднялся, но не сделал и десятка шагов, как упал опять.
– Б…дь! – вырвалось у него.
– Кто? – спросил ее голос. – Я?
– Простите, – съежился Филипп. Как все складывается неважнецки, – подумал он, – беда!
– Ничего. Прощаю. Ты же не меня имел в виду, так?
– Так, – с готовностью согласился он и посетовал: – Трава.
– Ну да, – сказала она. – Трава. Иди сюда.
Он все еще ее не видел и осторожно пошел на звук голоса.
Василиса полулежала, подвернув под себя длинную ногу и опершись на локоть. Лицо ее было запрокинуто к небу, а волосы стекали с плеча, неразличимо сливаясь со стеблями и пушистыми метелками ковыля. Ковыльные гривки серебристо поблескивали.
Опять романтика, – подумал Филипп. – Но на этот раз я так просто не куплюсь. Хватит мне зуботычин на сегодня.
– Садись, – пригласила она.
– Мы стали на ты? – спросил настороженно Филипп. – С чего вдруг?
– Ну как же: ты вполне по-свойски лапал меня совсем недавно; я швыряла тебя через бедро. И что, после этой, до отвращения семейной сцены продолжим делать вид, будто мы чужие друг другу?
Филипп сел рядом с ней, снял с ее губ сигарету, которую она достала только что, и сказал:
– А разве мы не чужие? Неужели? Вот сюрприз, так сюрприз! Или у нас сегодня ночь перед Рождеством, и мечты сбываются?…
– Дурак, – сказала Василиса. – Капризный опереточный дурак-красавчик. Молчи, мальчишка, или ты все испортишь.
Филипп замолчал, кроша пальцами табак и не решаясь поцеловать яркие зовущие губы.
Губы смеялись. Они знали, что умеют укрощать карликовых львов.
Он отбросил обрывки сигареты, положил ладонь ей на затылок, запустил пальцы между ковылем и волосами и притянул губы к себе.
Она подняла руку и провела по его щеке. Он зашипел от боли и отшатнулся. Ему показалось, что она приложила к лицу раскаленное железо.
Василиса поморщилась.
– Больно? Кто это тебя так?
Филипп сообразил, что она ненароком задела свежую ссадину на скуле.
– Генрик, должно быть. Хорошо приложился, дружочек. Крепко.
– Ай-ай-ай, какой негодник, – притворно вздохнула Василиса.
Ей, как ни крута она была, безусловно, нравилось, что за нее мужчины бьют друг другу морды.
– Да нет, – предпочел не заметить притворства Филипп, – Гена – хороший парень, не то что некоторые кудрявые кретины. Честь девушки для него – дороже всего.
– Хороший, – с горечью сказала Василиса. – Конечно, хороший. И Бородач хороший, и близнецы, и Наум, и Мелкий, и даже надутый Вольдемар, и даже простоватый Юра, и даже ты, мой, черт тебя забери совсем, нежданный кавалер. Все! И я – я! – своими руками толкаю вас раз за разом под пули. И я сама, что бы ни говорила тебе прежде, – я сама взорвала твою жизнь, одурманив отравленным табачным дымом и умением навязывать свою волю – отточенным и усиленным многократно умением, практически неизвестным на вашей Земле.
