– Спасибо, – быстро произнесла я, – но я правда никак...
– Вы не в том положении, чтобы отказываться, барышня! – В глазах сэра Джулиана плясал веселый огонек, но был ли он вызван моим сопротивлением или поведением сына, я не могла сказать. – Будет вам, полчасика позанимать беседой затворника в его келье – не такая уж чрезмерная плата за вашу добычу. У нас найдется немного хереса, Макс?
– Ну да, разумеется. – Быть может, голос Гейла-младшего казался столь бесцветным лишь в сравнении с голосом его отца. – Боюсь, мисс Уоринг, у нас нет выбора. Вам разбавить?
– Ох...
Я замялась. Теперь уже никуда не денешься, придется остаться. Не могла же я обидеть сэра Джулиана, который, кроме всего прочего, был тут хозяином. Да и потом, мне вовсе не хотелось отказываться от редкой возможности побеседовать с человеком, который был верховным мастером моей профессии и которого я любила и почитала, сколько себя помню.
– На самом деле, если у вас есть, я бы предпочла что-то похолоднее и послабее. После моря ужасно хочется пить. Может быть, апельсиновый сок или что-нибудь такое?
– Вы спрашиваете об этом здесь? Ну разумеется.
Макс Гейл вдруг улыбнулся мне с неожиданным обаянием и исчез в доме.
Как и на вилле Форли, тут на террасу выходил ряд высоких французских окон, открывавшихся в большую гостиную. Все они сейчас были закрыты от солнца, кроме того, через которое скрылся Макс Гейл. Сквозь темный проем я различала контуры большого пианино, огромного граммофона и вращающейся этажерки с книгами. Две верхние полки были заставлены пластинками.
– На солнце или в тень? – осведомился сэр Джулиан, вытаскивая для меня пестрое раскладное кресло.
Я выбрала солнце, и он уселся рядом со мной. Стена мрачно-торжественных кипарисов за балюстрадой служила для него столь же эффектной декорацией, как для белого кота – папоротники. Сам кот, кстати, мурлыча, запрыгнул актеру на колени, аккуратно обернулся два раза вокруг своей оси и улегся, выпустив когти.
Эта пара являла собой потрясающее зрелище. Сэр Джулиан не был – никогда, даже в молодости – красив в общепринятом смысле этого слова, но принадлежал к тому сорту мужчин, которым годы добавляют какое-то тяжеловесное величие. (Сразу вспоминался его Марк Антоний и то, как все последующие попытки сыграть эту роль были всего лишь вариациями его трактовки – фактически попытками сыграть его самого.) Могучая, широкая грудь, плечи, которые обычно к зрелости раздаются вширь, голова из тех, какие называют львиными, но с некоторым намеком на вялость в области подбородка, от которого вас отвлекало обаяние широкого рта. Густая грива седых волос, величественные нос и лоб, зоркие серые глаза, под которыми были заметны обвисшие мешки, а сами глаза казались слегка напряженными. На лице выделялись глубокие складки, которых я никогда не замечала прежде в свете рампы, – следы раздражительности или разгульного образа жизни, а может быть, болезни и связанной с ней потерей веса. Трудно было вот так с ходу сказать, в чем именно заключалась эта несомненная притягательность; трудно было, собственно, даже толком описать его. Это лицо было слишком уж знакомо и, пока ты на него смотрел, сливалось с вереницей созданных им образов, словно этот человек существовал лишь таким, каким его видели на сцене, – король, юродивый, воин, шут, – словно, покинув эту освещенную раму, он прекращал существовать. Тревожная мысль, особенно как вспомнишь, что теперь он, собственно, покинул свою раму. Теперь, если он не мог быть собой, он был никем.
Он поднял взгляд с кота, поймал на себе мой пристальный взор и улыбнулся. Должно быть, просто к этому привык. Он не мог, конечно, знать, что я-то пыталась выискать на его лице и в движениях какое-то доказательство нервного расстройства, которое могло бы подтвердить опасения Филлиды. Но сэр Джулиан, казалось, прекрасно владел собой и чувствовал себя непринужденно, а руки его (эти вечные предатели) недвижно и элегантно – не слишком ли элегантно? – покоились на шерсти кота.
– Простите, – спохватилась я, – загляделась, да? Просто никогда не была так близко к вам раньше. Обычно это был балкон.
– Ну да, при том, что я со вкусом скрыт за несколькими фунтами накладной бороды, да еще в короне и мантии? Что ж, сейчас вы видите самого человека, каким бы жалким и голым двуногим существом он ни являлся на самом деле. Не стану спрашивать, что вы о нем думаете, но вы должны, по крайней мере, выразить свое мнение об антураже. Как вам наша рассыпающаяся роскошь?
– Кастелло? Ну, раз уж вы спрашиваете... Я бы сказала, что это не совсем ваше. Из него вышла бы восхитительная выгородка к чему-нибудь готическому – «Франкенштейну» или к «Тайнам Удольфо», к чему-то такому.
– А что, пожалуй. Так и кажется, что оно должно постоянно утопать в тумане, с крадущимися по стенам вампирами, а не блаженствовать в цветах и солнечном сиянии этого волшебного острова. Тем не менее, полагаю, оно вполне подходит для отставного актера, и тут, безусловно, спокойно, особенно теперь, когда Макс обуздал зевак.
– Я слышала, вы были больны. Мне так жаль. Нам... нам в Лондоне вас ужасно недоставало.
– В самом деле, моя дорогая? Как мило с вашей стороны. А, Макс, вот и ты. Мисс Уоринг считает, что этот дом – превосходная декорация для Франкенштейна и его монстров.
– Ничего подобного! Я такого не говорила... я не то имела в виду!
Макс Гейл засмеялся.
– Я слышал, что вы сказали. Во всяком случае, вряд ли вы слишком сильно оскорбили это безумное барокко. Вот свежий апельсиновый сок, годится?
– Замечательно, благодарю вас.
Себе и отцу он принес то же самое. Я заметила, что, когда старший Гейл потянулся за стаканом, рука его сильно затряслась и сын поспешно придвинул поближе маленький железный столик, поставил туда стакан и налил сока со льдом. Сэр Джулиан уронил руки на спину кота, где они снова замерли в скульптурной неподвижности. Я была права относительно нарочитости этой позы. Но объяснялась она не тщеславием – разве что тщеславием, скрывающим слабость, которой ее обладатель стыдится.
Когда Макс Гейл наливал мне сок, я отложила розы на стол, но он отставил кувшин и протянул к ним руку.
– Давайте мне. Я поставлю их в воду до вашего ухода.
– Так значит, после уплаты штрафа мне будет позволено оставить их у себя?
– Дорогое мое дитя, – произнес сэр Джулиан, – берите сколько угодно! Надеюсь, вы не восприняли всерьез мое поддразнивание, это ведь был лишь предлог заставить вас подняться сюда. Я только рад, что они так вам нравятся.
– Я их люблю. Они похожи на розы со старинных рисунков – понимаете, настоящие розы в старинных книгах. «Тайный сад», или «Тысяча и одна ночь», или «Спящая красавица» Эндрю Ланга
[9]
.
– А они такие и есть. Вот эту нашли в павильоне в Персии, где ее мог видеть сам Гарун аль-Рашид. А эта вот из «Романа о Розе». А эту обнаружили в саду прекрасной Розамунды в Byдстоке. А эта, говорят, самая древняя роза в мире. – Руки его почти не дрожали, перебирая цветы один за другим. – Непременно приходите за новыми, когда эти завянут. Я бы поставил их в музыкальной комнате, Макс, там вполне прохладно... Ну а теперь расплачивайтесь, мисс Люси Уоринг. Мне говорили, что вы подвизаетесь в нашем ремесле, и одна из причин, по которым я заманил вас сюда, это желание услышать все, что вы сможете мне пересказать из последних сплетен. Факты я еще с грехом пополам извлекаю из периодических изданий, но сплетни обычно куда занимательней, а зачастую и вдвое правдивей. Скажите мне...
